Догоняй! - Анатолий Уманский

Лицо Дункана исказилось от ярости. Он занес руку:

– Закрой тявку, щенок, а не то…

– А не то что? – Оттолкнув Джуна, мама приподнялась на локтях и с вызовом посмотрела ему в глаза. – Убьешь? Давай, доставай пистолет. Окажи любезность! Сперва меня, потом этих несчастных детей. Лучше б им вообще было не рождаться!

– Убийца! – выкрикнул Джун, сжимая кулаки. – Проклятый убийца!

– Убийца! Убийца! – звонко вторила ему Юми.

Они подняли такой крик, что заглушили шум бури. Дункан молча сидел, глядя на них. Он подождал, когда дети, выдохшись, умолкнут, после чего слегка заплетающимся языком произнес:

– А теперь послушайте меня! Послушайте. Я скоро вернусь. Дождь не будет идти вечно. Мы устроим вашей малышке достойные похороны. Okay?

И прежде чем кто-то что-то успел сказать, вскочил и выбежал из лачуги. Стена дождя поглотила его, и лишь бутылка на полу да отчетливый запах виски напоминали, что он вообще приходил.

Дождь барабанил по жестяной кровле. Натянув штаны, мама посмотрела на детей блуждающим взором. Дотянулась до бутылки и разом опрокинула в горло остатки виски. Поперхнулась. Потом запахнула кимоно и непослушными руками стала возиться с оби. Взгляд у нее сделался совсем мутный.

– Ты да я, да мы с тобо-ой… д-два конца от пояса-а… – затянула она сипло. – Завяжи их у меня, да покрепче, на… на… ИК! Дьявол, да где ж эта сволочь за-авязывается?..

Над лачугой насмешливо заворчал гром.

Несколько часов спустя американец вернулся, промокший до нитки, но с вязанкой сухого хвороста, завернутой в кусок брезента. Еще принес плетеную корзинку и бутылку жидкости для розжига – где только ухитрился добыть среди ночи? К тому времени гроза иссякла, и в разрывы облаков выглянул месяц.

Дункан поманил Джуна рукой, и тот безропотно последовал за ним. Юми увязалась следом. Мама тем временем укладывала Акико в корзинку, что-то напевая невнятно. У бедной Акико совсем не было игрушек, поэтому мама положила с ней только соску. Джун вспомнил, каких трудов стоило эту соску добыть, и почему-то от этого ему сделалось особенно горько.

На берегу они соорудили костер. Пока Джун укладывал хворост, лейтенант спросил:

– Там, на стене… Это ведь все ты рисовал?

Джун не удостоил его ответом.

– Я к тебе, щенок, обращаюсь.

– Я, – буркнул Джун. Пусть отвяжется.

– Самородок на помойке, – пробормотал Дункан себе под нос. – Чертенок рисует не хуже Престона Блэра[60].

– Только братик больше не рисует, – доложила Юми.

Американец вел себя миролюбиво и в детском ее сознании перестал уже быть врагом.

– Ты бросил рисовать? Почему? У тебя здорово получалось.

– Я встретил вас, – сказал Джун.

Лейтенант хмыкнул и посмотрел на него долгим взглядом. Протянув руку, он взял мальчика за плечо:

– Послушай, я не знал… Мне действительно очень жаль.

Джун дернулся, сбросив его руку, и отступил подальше.

Плеснув горючим, Дункан достал из кармана зажигалку и сам поджег хворост. Пламя рванулось к небу с хлопком, похожим на звук расправляемой простыни, с шипящим треском охватило корзинку. Джун оцепенело смотрел, как глаза Акико вспенились сквозь сомкнутые веки, а личико почернело и сморщилось, точно слива в печке.

– Бра-атик! – Юми потянула его за штанину. – А Акико тоже заберет кит?

– Конечно, Юми-тян.

– А она с него не свалится? У нее ручки сла-абенькие!

– А ее… – Он задумался на мгновение. – Ее папа заберет. Прилетит на ките и унесет к звездам.

– Тогда давай всю ночь не ложиться! Чтобы подстеречь кита и помахать папе, как раньше, помнишь?

– Нельзя, Юми. Тогда кит обидится и вообще не прилетит. Они не хотят, чтоб их видели, помнишь? И Акико будет плакать, что ее не забирают, а папа – ругаться, пока ты не уснешь.

– Ну ла-адно, – вздохнула сестренка. – А вкусно Акико пахнет! Как цыпленок караагэ.

– Замолчи, Юми-тян! Вот глупая!

– Сам такой!

Дункан смотрел в огонь, зацепив большими пальцами ремень. Отсветы пламени играли на мрачном лице, топили лед в глазах. Он вдруг заговорил, и голос его, набирая силу, эхом разнесся над берегом:

Не плачьте над могилою моей:

Меня там нет, я не покоюсь в ней!

Я – в дуновеньи ветра над землей,

В алмазных блестках на снегу зимой,

Я – в солнечном от спелости зерне,

И дождь осенний шепчет обо мне.

Когда в тиши утра проснетесь вы,

Я снизойду на вас из синевы

Полетом птиц, встречающих зарю.

Я светом звездным сон ваш озарю.

Так не роняйте слез

На мой могильный камень:

Я не под ним!

Я не уйду. Я с вами[61]…

Но мама все равно плакала. И, забыв обо всем – возможно, оттого, что была пьяна, – льнула к американцу, пряча лицо на его груди. Не как женщина к мужчине, а как маленькая девочка к отцу: потому что он, большой и сильный, может отогнать любую беду. И этот злой человек, чужеземный дьявол, неловко обнял ее и тихо покачивал, гладя по голове, а Джун с Юми смотрели на них, и Юми ковыряла пальцем в носу.

Позже, когда мама, выплакав все слезы, деревянными палочками выуживала косточки Акико из золы и складывала в платок, чужеземный дьявол сунул Джуну в руку банкноту в пятьдесят йен и сказал:

– Ждите меня завтра. Денег у меня нынче негусто, но утянуть со склада запас консервов можно и даром.

Джун посмотрел на банкноту и опять вспомнил о черном провале в земле, скелете с мечом и Тэцуо, Атомном Демоне. Он поднял глаза на лейтенанта, но того уже и след простыл.



Он долго не мог уснуть в ту ночь, первую ночь без Акико, но в конце концов провалился в бездну тревожных видений. Фудзивара-скелет, треща костями, гнался за ним сквозь дым и огонь, язычки пламени трепетали в его глазницах, меч в костяной руке пластал раскаленный воздух. Отрубленная голова Дункана вращалась под ногами, точно футбольный мяч, тараща голубые глаза и скалясь в усмешке; Джун перепрыгивал через нее, вздымая тучи едкого пепла и колючих искр, а она щелкала зубами, норовя укусить его за лодыжку. Красные и синие рогатые черти плясали перед ним, размахивая палицами, кривляясь и показывая языки, – у одного вместо глаза красовалась черная резиновая нашлепка. Где-то надрывалась Акико, ее крик резал уши, точно визг циркулярной пилы. Неужели они ошиблись и сожгли ее заживо? Фудзивара все ближе, его зубы