El creador en su laberinto - Андрей Миллер

ним на Семик: а теперь-то что будет? Пытался Сеслав бабкины рассказы толком припомнить: говорила-то она много ему в детстве, но не больно мальчишка слушал. Всё воинское ремесло постичь желал, не верования народные. А теперь вот как сложилось: тут от крепкой руки да меткого глаза толку, как с козла молока. Соображать нужно.

Пока соображал — русалка рассмеялась. Смехом жутким, как в воде тонущий булькает, и при том в лице совсем не переменилась. Так, смеясь, с ветвей и соскочила; в тот же миг кругом листва зашелестела и ветки затрещали. Знамо дело, не ходят русалки по одной.

Вот тут-то Сеслав действительно перепугался, совсем не на шутку. Это тебе не половцы, и не разбойники, и не дружина ворожья: с теми-то знамо как сладить — невелик секрет. А тут? До того ужас взял, что сразу и в голове прояснилось: бабкины рассказы вечерние вспомнились. Быстро — будто мечом взмахнув, провёл Сеслав посохом вокруг себя, на земле сделав круг, а в кругу этом начертал крест животворящий.

Кругом — кутерьма. Русалки повыскакивали отовсюду, их не пересчитать: может, дюжина? Али того больше… Все растрёпаны, кто в чём мать родила, кто в драном и мокром. Закружились вокруг старого воина, мельтешат — только волосы их развеваются перед глазами: чёрные, русые да белые. И хохочут.

— А ну, отвяжитесь! — гаркнул Сеслав, аки на дружину в строю. — Господь меня бережёт, с вами мне не водиться! Ступайте в реку к себе иль к хозяину лесному, а крещёной души не видать вам!

Русалки знай хохочут себе: руки к Сеславу тянут, но за круг ступить боятся. Увидел это дружинник и осмелел: вытащил крест из-под рубахи, стал им грозить девицам. А другой рукой, для пущей убедительности, посохом потрясать принялся.

— Брысь, нечистые!

Поскакали круг него русалки, покричали голосами нечеловечьими — и вот, сначала одна в чаще сокрылась, затем две других, так все и разбежались. Будто не было никого: тишина настала, снова только птичек слышно да шелест лесной.

И только та русалка, что с дерева спрыгнула, никуда не ушла. Сидит на корточках против Сеслава да глазами своими яшмовыми снизу вверх глядит. Не смеётся больше, не кричит и не двигается: только взгляд всё тот же. Но показалось дружиннику, что она от сестриц своих отличается и зла старому дружиннику не желает.

И вот тут — гадай: то ли Дьявол науськал, то ли Господь подсказал, или вспомнились снова бабкины советы. Но Сеслав совсем страх прогнал: вдруг, сам для себя неожиданно, схватил девицу за руку и втащил к себе в круг. А потом снял крест с себя и ловко его русалке на шею накинул. И точно, слышал где-то поверье такое… может, и правда — от бабки родной. А может, кто из дружины, за костром сидючи, рассказал. Или батюшка в церкви.

Это не важно. Главное, что поверье правдивым оказалось: мигом русалка ослабла, голову опустила. Присел Сеслав рядом, попытался ей в глаза заглянуть, да только она лица не кажет больше: отворачивается или волосами закрывает.

— Как зовут-то, ну? — постарался он голос помягче сделать. — Я ж тебя и не поблагодарил с того раза. Меня самого Сеславом величать. А тебя?

Без толку: молчит. Ни звука, ни движения. Уж не зря ли Сеслав поверье старое решил испытать — про то, как русалку ловят? Ну вот, изловил… а теперь-то что с ней поделать? Лучше бы с остальными в чащу убежала…

Но характер у дружинника простой сложился за долгую жизнь, зато твёрдый: если дело начал — не отступай, слово молвил — назад не бери, а коли чего содеял — не жалей.

— Молчишь… речью, что ли, славянской не владеешь? Ладно… на липе, значит, сидела. На том и порешим: будешь Липкой.

Посидели ещё немного — да и пошли вместе с Липкой из лесу. Домой.

***

Уж ночь пришла, а Липка так и не молвила ни слова. До дому шла понуро, а когда её Сеслав в избе усадил — замерла на месте, голову склонив. Иной раз глянешь, будто неживая. А воин старый всё припомнить силился рассказы о русалках: клял себя на чём свет стоит за былую невнимательность к подобным разговорам. Расспросить бы кого о подробностях… да некого.

Печку растопил, зажёг лучины: свечей в доме не осталось. Полумрак в избе. Луна в окно не показывается, только еле-еле огонь избу освещает, тенями по углам играется. А кожа у Липки в этом свете — краше, чем при дневном: уже не луной, а серебром больше отливает. Застыла русалка, словно изваяние искусное.

Подумалось Сеславу, что крестик-то у неё забрать нужно. Во-первых, самому он потребен: как православному без креста? Во-вторых, раз русалок таким способом ловят, то выходит, что Липка с крестиком на шее — как в колодках. А это нехорошо.

И снял с неё крест.

Тотчас лучины в избе будто ветром задуло, хотя не было никакого ветра. А русалка сиганула в сторону, в угол: только глаза её яшмовые оттуда сверкают страшно. Вся сжалась, и Сеслав тоже напрягся: что ж теперь будет? Неужто бросится на него?

Зашипела и бросилась. Вцепилась Сеславу пальцами в горло, а силищи-то в них — ни у одного ратного человека сколько не бывает. Ни вздохнуть, ни вырваться: перед взором плывёт уже всё, только и видно, что злющие глаза русалки да лицо оскалившееся. Весь Сеслав напрягся, но никаких сил не было Липку побороть. И за что она так? Не желал ведь старый дружинник русалке зла.

Пытался он что-то свободной рукой нашарить: одну-то русалка придавила, на него навалившись. И, как назло, ничего рядом. Вдруг что-то почувствовал пальцами: мелочь какая-то, да вроде из железа. Точно: булавка от фибулы.

И тут, когда уж впору было душу Богу отдавать, вспомнилось ещё одно поверье из бабкиных рассказов. Как есть: говорила она про булавки. Ничего уже толком не соображая, куда-то Сеслав русалку булавкой и ткнул.

Она вмиг обмякла. Выпустила Сеслава, упала рядом, свернулась калачиком — и плачет. Слышно в этом плаче явственно, что не от обиды он: Липке самой страшно сделалось. И будто совестно. В первый миг хотелось Сеславу огреть её чем потяжелее, пока не поздно — али самому из избы прочь бежать. Но глянул он на Липку и