Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

В балке, в его личной аварийной шкатулке, были только порошки от головной боли.

И ушел с двумя таблетками бесалола.

Видимость немного улучшилась, ветер три метра в секунду. На собрании решили не терять время.

– По коням!

Походники выпили кофе и разошлись по тягачам. Иво похлопал машину по оранжевым бокам, залез в кабину и завел двигатель. Флагман пошел вперед, за ним тронулись остальные (Лев сменил Семеныча за рулем замыкающей «Харьковчанки»).

Снова вперед. В тряский, выматывающий путь по ледяной лаве. Лед под гусеницами машин – когда-нибудь и он сползет к океанскому берегу, с грохотом и треском отколется, подняв фонтан воды, и поплывет…

Нащупывая дорогу, поезд катил по еще не рожденному айсбергу.

За сутки прошли двадцать километров – и то ладно.

В кабине клонило в сон. Люм оторвал голову от пассажирского кресла и размял ватные руки.

– На пробежку? – хохотнул Миша. Снял со стенки двухлитровую флягу и приложился к горлышку. – Ох, хорош морс! Ой, хорошо промочил!

Люм улыбнулся: любил радовать ребят. И похвалу любил, ловил ее глазами и ушами, как цирковой медведь кусочки сахара. На стоянках он набивал пятидесятилитровый бак снегом, включал нагреватель и варил кисло-сладкий морс – водителям в дорогу.

Люм достал сигареты и закурил. Украдкой рассматривал фотокарточку Насти, которую достал из кармана каэшки и держал у правого бедра. Не осознавал, что хмурится.

Спрятал карточку.

Красная ракета взвилась вверх по ходу поезда.

Миша резко застопорил тягач и рванул дверцу кабины. Люм открыл дверцу со своей стороны и спустился на подножку. Ветер окатил ледяной волной, взвешенные частицы иглами пробили подшлемник и обожгли кожу. Впереди, в клубящемся снежном воздухе, темнели хозяйственные сани, запряженные в тягач Сержа. Мутные пятна фар.

Кабину несильно тряхнуло, будто тягач налетел на невысокую застругу, и Люм вцепился в поручень. Что-то приближалось. Секундное чувство огромного давления – а потом хлопок. Разрыв.

Что-то пронеслось справа от камбузного балка. Воздушной волной стрясло слой снега с откинутого кверху лобового стекла.

– Холера! Прешь куда?! – заорал Миша. – Борис… – Он осекся.

В двух шагах справа промчался не Борис на «неотложке», а огромная серая масса вроде колеса карьерного самосвала. «Колесо» катилось – летело над землей? – в завихрениях снега, словно и было причиной метели, испускало ее из себя, из выпуклой середки.

Миша дал сигнальную ракету. Лихорадочный красный след, хорошо видимый в вышине, прочертил чистое над поземкой небо.

«Колесо» исчезло в снежной пелене.

Люм поежился. Не веря своим глазам, он заметил еще две громадные шайбы, промелькнувшие на траверзе тягача. Обе серые, одинаковых очертаний, они испускали жужжащий звук и мерцали зеленоватыми огнями по внешнему краю. Снежную пыль от их движения прибивало вниз.

Еще два «колеса» промчались слева, держась в стороне от фар поезда.

Гудящий ветер пронизывал насквозь. Подшлемник дымился паром тяжелого дыхания. Защитные очки запотели от конденсата, Люм оттянул их и неуклюже протер пальцем. Всмотрелся в белую круговерть.

Никакого движения, кроме снега. Дьявольские «колеса» унеслись в пургу, в снежный ад.

В салоне стоял гул, ветер бил в стену кузова.

Последними пришли Борис и Лев с красными от ветра лицами.

– Ну как? – спросил Люм. – «Колес» не видели?

– Чего? – переспросил Борис.

– Ну, этих… в пурге.

– Нет, – ответил за друга Лев. Водители скинули одежду, чтобы не обморозиться: каэшки покрылись толстым слоем инея. Борис и Лев обошли вынужденный бивак по окружности, обвязавшись двухсотметровым капроновым шнуром, а другой конец принайтовив к траку вездехода. – Ни одного «волчка».

«„Колеса“…» – хотел поправить Люм, но одернул себя. Кому какое дело, как он назвал это безумие.

Семеныч дремал после снотворного. Из спальника торчал начальнический нос, но даже он выглядел не ахти – заострившийся, синеватый.

Старались говорить тише, сгрудившись вокруг откидного стола и в проходе. Гера достал канистру и накапал каждому по сто граммов. Закусили рыбными консервами.

– Что это было? – первым спросил Серж.

– Что-что – инопланетяне, – неуверенно усмехнулся Вешко и затих под косыми взглядами.

– Да ничего не было, – сказал Уршлиц. – Сами знаете, какие картинки Антарктида подкидывает. Иногда целые города в снежном поле. Небоскребы.

– Города-призраки? – поддел Миша.

– Давайте без мистических настроений, – поддержал Уршлица Володя. Он говорил с усилием, отражавшимся на его добром круглом лице, будто переводил точки-тире в слова.

– Володя дело говорит. Так можно далеко забраться, да не выбраться. – Уршлиц вздохнул: что делать, все молодым объяснять надо. – Вот не слег бы Семеныч, он бы вам быстро втолковал. Чего может быть, а чего нет… Устали мы, а тут еще метель.

Штурман замолчал. Но продолжил смотреть твердо – доказывал взглядом.

Люм размышлял над словами Уршлица. Однажды, из кабины самолета, летящего на Восток, он действительно видел горящий огнями город, мираж. Но час назад, в пурге… А почему, собственно, но?.. «Так бывает», – раздался в голове голос Насти. Жена говорила обо всем сразу и в то же время о чем-то конкретном, что пугало Люма, он не хотел об этом думать. Не сейчас. «Так бывает…»

– А как с пятнами быть? – сказал Володя. Полчаса назад он принял радиограмму с Мирного: «Получили снимки со спутника. Странные пятна над Востоком и по трассе движения поезда».

– Пурга, – ответил Уршлиц и поскреб чисто выбритый подбородок.

Помолчали. Люм думал о других пятнах – на лице Семеныча.

– Значит, ничего, – кивнул Гера.

– Ничего, – подтвердил Уршлиц.

– Ну, на ничего и суда ничего, – с эстонским акцентом произнес Иво.

На этот раз все рассмеялись. И стало как-то полегче. Чуть-чуть.

Доктор подсел к сопящему Семенычу. Писатель царапал карандашом в блокноте. Остальные обсуждали погоду.

– Скоро уляжется, – уверил Лев. – Фронт сдвинется – и покатим.

Борис глянул на друга светящимися восторженными глазами:

– Устами младенца…

К утру метель выдохлась, над горизонтом поползли волокнистые облака, ярко, в полный накал, засветило солнце, зажгло снег – походники бродили вокруг машин в темных очках: «Загораем!» Настроение улучшилось. Вроде и Семенычу полегчало (правда, он по-прежнему не помнил ту злосчастную ночь, когда отправился на Пионерскую), но Гера запретил вставать: «Рано! Надо отлежаться».

Люм проснулся от изнурительного кошмара – во сне над поездом вращались огромные жернова, сыпали алой мукой, – но в утренних хлопотах сон потускнел.

Позавтракали, лопатами расчистили поезд, превратившийся в цепь снежных холмов, сняли с капотов чехлы, выковыряли из выхлопных труб снежные пробки – и машины, раскачавшись, отряхнувшись, взревели и пошли вперед, рванули за собой многотонные сани. Их силуэты, номера на дверцах и боках хорошо различались