Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М.

Видишь ли, однажды у меня был золотой мяч. Я правильно рассказываю эту историю? Может, у взрослой женщины получилось бы лучше? Моя мать знала, как нужно рассказывать истории. Вероятно, она упомянула бы мяч в самом начале. И не показала бы свой хвост так быстро. Наверное, хорошая девочка не призналась бы в том, что у неё была такая штука, как золотой мяч, – за всю историю мира он ещё никому не принёс добра. Но я не взрослая женщина, и я любила свой мяч.

Ни моей сестре, ни моим кузинам он не достался. Тебе следует знать, что, отдавая золотой мяч в алчущие руки, родители признают, что в их ребёнке есть порочность, не связанная с устремлениями плоти или любовью к сладостям. Мать не одарит такой вещью дочь, которую купает в молоке и окутывает ароматом астр да маргариток. Она даст её лохматому дитя с грязными коленками, что играет само по себе возле старого колодца. Эта штука убережёт от молодых людей и конфеток, блестящих как взмахи ресниц. Если она, или оно, или оба случайно оступятся и упадут в колодец, что порой случается, что ж, по крайней мере, маргаритки будут целее.

У меня, видишь ли, когда-то был золотой мяч.

Однажды, когда я сидела корой к солнцу, к нашему забору из ясеневых досок подошёл сын мельника. Он говорил то, что мог бы сказать сын мельника: ему никогда не доводилось видеть девушку с корнями в коленных чашечках; я хорошенькая, как вишня без косточки, и не могла бы я подойти хотя бы самую малость поближе? Я пожала плечами. Я была сильна как тёлка, и он не смог бы мне ничего сделать. Поэтому я приблизилась к забору. Сын мельника сказал, что у меня самые тёмные глаза из всех, что он когда-либо видел… и шустро поцеловал меня в губы. Он украл мой первый поцелуй, сделал то, что люди делают увидев хульдру, – берут её без разрешения, ни о чём не тревожась. Потому мы и предпочитаем одиночество, живём в древесных хижинах, которые качаются на дубовых ветвях, чтобы дерево в нас могло отдохнуть, и редко говорим с себе подобными, даже если они не поворачиваются к нам спиной.

Я бросилась домой, но на бегу думала лишь о поцелуе. Губы сына мельника имели привкус муки и мёда, только что выкачанного из улья. Я так и сказала моей матери, когда вскарабкалась по верёвочной лестнице и увидела, что она наливает мне травяного супа на ужин. На следующее утро она дала мне золотой мяч и велела пойти с ним куда-нибудь поиграть. Я, потрясённая, уставилась на неё. Больше мы не сказали друг другу ни слова, хотя ей хватило приличия не смотреть мне в глаза. Мать нервно помахивала своим тёмно-коричневым хвостом по полу из ветвей. Я тихо взяла мяч и отправилась в поля – играть.

Это было маленькое солнце, которое я прижимала к груди, и оно согрелось от тепла моего тела. Я то укутывала его своими длинными чёрными волосами, то выпускала на волю. Давала мячу ласковые прозвища, которые теперь кажутся мне глупыми. Я снова и снова полировала его кисточкой своего хвоста и держала при себе, когда спала. От него на моей щеке оставался отпечаток – яркий как пощёчина. Я подбрасывала мяч в воздух возле старого колодца, оплетённого густыми лозами с пятнами некогда красных цветов, что прятался среди высоких и отягощённых семенами стеблей трав будто огромная злобная поганка. Я чуяла воду на дне, цветущую буйным цветом и кишащую головастиками, но не видела её. Подбрасывала свой мяч, а он сиял на солнце, испускал яркие обжигающие лучи. Мои глаза наполнялись слезами, когда я смотрела на эту круглую звёздочку. Я никогда не оставалась одна: мой мяч, что мог кататься или просто лежать и блестеть, был ничем не хуже друга.

Настал день, когда летнее солнце само превратилось в золотой мяч. Я лежала в траве будто одуванчик и спала, чувствуя на лице его горячие ладони. Снилось ли мне что-то? Не помню. Но, когда я проснулась, мяч исчез, а на его месте появилось маленькое красноглазое существо, которое подобралось близко – но не очень – и замерло у моих коленей: глядело на меня и гладило мои волосы. Это был ёж довольно внушительных размеров, с густыми иголками, золотой от носа до хвоста. Его иглы постукивали и позвякивали, когда он двигался, звук был тихий и мелодичный. Он тёр друг о друга полированные лапки, гладил золотые усы, а его глаза – гранаты или нет? – сияли под ресницами, как свадебные пояса.

– Здравствуй, – сказала я после долгого молчания. Возможно, мне следовало выразиться поприличнее. Взрослая женщина знала бы, что говорить.

Ёж поклонился. Думаю, окажись у него на голове шляпа, он бы её снял.

– Здравствуй, – ответил он высоким грубоватым голосом, похожим на звуки флейты, испачканной в речной грязи. – Я смотрел, как ты спишь. У тебя это очень хорошо получается.

Я рассмеялась.

– Моя мать надеялась, что у меня будет талант к чему-либо. Возможно, я стану мастерицей сна.

Ёжу это не показалось смешным.

– Меня зовут Чириако, – сказал он таким тоном, будто его имя могло взять меня за руку и призвать к порядку.

– Ты не видел мой мяч, Чириако? Я его обожаю, но, кажется, он куда-то укатился, пока я спала.

Ёж перевёл смущённый взгляд на высокую траву. Он продолжал заламывать лапки самым жестоким образом, в его мерцающем горле родился тихий и печальный хриплый звук. Зверёк начал медленно сгибаться, пока его нос не коснулся земли, а иглы на спине встопорщились так, что на них заиграл свет. Потом, чуть подпрыгнув и слегка сжавшись, он приземлился на кустик клевера круглым и гладким мячиком из золота. Наверное, взрослая женщина не стала бы восторженно вопить и хлопать в ладоши. Но я не была взрослой.

– Ты жил внутри моего мяча, друг ёж? – воскликнула я.

Чириако качнулся вперёд, потом назад и опять развернулся, отряхивая пыль и пыльцу с золотых лапок; выпрямился во весь свой не особенно великий рост.

– У тебя такой мягкий хвост, – прошептал он и покраснел до ушей. – Его прикосновения были весьма приятны.

Сказка о золотом мяче

В Королевстве ежей у гор есть рты. Они открываются и закрываются, кривятся и скалятся. Едва наступает перламутровое утро, кабан и свинья уходят прочь от наших живых изгородей по чёрным тропам, скользким точно языки на горных склонах. Мы не разговариваем друг с другом – не положено. В давние времена казалось, что каждое утро земля просыпается вместе с солнцем, чтобы вновь поглотить горы. Поэтому множество маленьких коричневых тел каждый день взбиралось на вершины – молчаливое плечо к молчаливому плечу. Мы не пели песни за работой и не рассказывали баек о смелых ежах, что были до нас и спускались во тьму, от страха крепко сжимая клетки с колибри.

Тьма забрала их, заберёт и нас. Больше говорить не о чем.

Я работал на верхних шахтах, где стены пронизаны золотыми жилами, будто каллиграфическими строками. Шахтёры в Королевстве ежей добывают разные материалы: железо и медь, серебро и золото, алмазы и сапфиры, изумруды и олово. Когда мы рождаемся, наши родители, чьи глаза слезятся от дней, проведённых на горе, и от серебра, которым покрывают ресницы, вкладывают по кусочку каждой субстанции в наши цепкие лапки. То, что мы крепко хватаем и чем начинаем размахивать, в первый и последний раз испытывая радость от того, что даёт гора, нам и суждено добывать из земли всю свою жизнь. В каждой семье есть деревянная коробочка с блестящими слитками. Если ребёнок выбирает не то, что добывают родители, семья навсегда распадается, потому что он подымается или опускается в другие шахты.

Мои родители были выше меня – добывали алмазы в небесных высях. Мои братья и сёстры были ниже: несколько медников, несколько железников и одна несчастная рубильщица олова, сестра, которую мать держала на руках всего одну ночь, а затем спустила в ведре к матери из оловянных шахт, чей детёныш отправился в посёлок добытчиков сапфиров. Так заведено.