Зеркало для героев - Гелприн Майк

— Спасибо за что?! — оторопел Олесь.

Она тоже стыдится, понял он миг спустя. Нет, я всё-таки пенёк. Купил… надо же, словно кобылу на базаре. И стать похвалил: «ладная, стройная». Хорошо не сказал «здоровая» и не попросил продемонстрировать зубы.

— Извини, — вновь смущённо замямлил Олесь, — я хотел сказать, что ты красива и это… — он запнулся, подходящие слова не шли на ум. — Красива, нежна и эм-м… это…

— Добродетельна, — подсказал транслятор. — У меня никогда не было мужчины, господин.

* * *

— Отвратительно, — поведал Шандор трое суток спустя и швырнул тарелку с неаппетитной массой в жерло пневматического мусоропровода. — Ничего сложного в пищевом процессоре нет, ваши примитивные печи или что у вас там, гораздо сложнее. Видите эти кнопки? Я специально присобачил картинки над каждой из них. Что, никогда не видели, как выглядит баклажан? Ничего, придёт с опытом. Главное тут — пропорции. Смотрите: сейчас я закажу процессору настоящий венгерский паприкаш, а не ту дрянь, что вы из него выудили. Значит, так: берём мясо, сметану, лук…

— Толку не будет, — махнул рукой Олесь.

— Обязательно будет, — упрямо возразил Шандор. — Ну, поплюёмся день-другой от их стряпни, ничего страшного. Девиц надо чем-то занять, не сутки же им напролёт порнофильмы смотреть.

От порнофильмов, впрочем, толку оказалось ещё меньше, чем от готовки.

— Ты был прав, затея дурацкая, — говорил Шандор Олесю, запершись с ним в пилотской рубке на следующий день после того, как «Одиссей» покинул лигирянскую орбиту и взял курс на вход в межпространственный туннель в восьми сутках лёта. — Не знаю, как у тебя, но резиновая кукла по сравнению с моей Аоллой — секс-бомба.

— То же самое, — потупился в кресле второго пилота Олесь. — Полное отсутствие темперамента, кто бы мог подумать. Бедные девочки.

— Ты лучше меня пожалей, — буркнул Шандор. — Словно кросс с полной выкладкой отмотал.

Час спустя обеих пассажирок усадили в кресла в помещении, совмещающем функции спортзала, кинозала, библиотеки, компьютерного центра и рекреации, и, зарядив на шесть часов порнографии, оставили одних. На следующий день сеанс повторили, за ним ещё один, после чего пришли к единодушному мнению, что эксперименты с приготовлением пищи, по крайней мере, гуманнее.

— Неужели у них у всех так? — недоумевал Шандор, пока процессор, недовольно урча, пытался справиться с венгерским паприкашем по-лигирянски. — Не завидую я ихним мужикам. Скажи спасибо, что наши с тобой девицы хотя бы красивые, а представь, каково кому-то, когда под ним мало того, что бесчувственная доска, так ещё и крокодил. Там таких тоже полно, не сомневайся. Слушай, может, действительно поменяемся? Всё какое-никакое разнообразие.

Меняться Олесь категорически отказался. Он сам не знал почему — никаких чувств, кроме лёгкой жалости и лёгкого же раскаяния, по отношению к Лайме он не испытывал.

* * *

— Ещё не поздно, — задумчиво сказал Шандор на восьмые сутки.

— Что не поздно? — автоматически переспросил Олесь.

— Повернуть оглобли.

«Одиссей» дожёвывал последние тысячи миль космического пространства, оставшиеся до входа в тоннель.

— Если ничего не случится в пути, в срок мы уложимся, — рассудил Олесь. — В пределах расчётной погрешности. В крайнем случае, уплатим неустойку за опоздание. Ничего страшного, вообще говоря. Однако…

Спроси его, он вряд ли бы сказал, что именно означает это «однако». Нечто неуловимое протянулось между ним и купленной на Лигире пассажиркой. Нечто, ничего общего не имеющее с тем, что бывает между мужчиной и женщиной. Нечто совсем другое.

— Моя вчера отчудила, — проговорил Олесь вслух. — Знаешь, что сказала?

— Что же? — Шандор хмыкнул. — Постой, сейчас угадаю. Бьюсь об заклад, то же самое, что моя вчера выдала мне. «Ты только не влюбись в меня», — писклявым голосом спародировал Шандор Аоллу.

— Угу, так и есть. За час до этого приволокла меня к транслятору и заставила на все лады повторять производные от слова «любовь». У них, оказывается, этого слова и в лексиконе-то нет. С учётом их темперамента, немудрено: какая там, к чёрту, любовь. Соитие, совокупление есть, я выяснил. Даже групповое изнасилование. А любви нет. Вместо неё этот, как его, чёрт… слово какое-то идиотское.

— Вериль, — подсказал Шандор.

— Точно, оно самое. Твоя, выходит, тоже упражнялась с транслятором?

— Да нет. Видимо, почерпнула от твоей. В результате выдала, что если я, не дай бог, в неё влюблюсь, настанет вериль. Прозвучало так, словно настанет всеобщий конец света, ну, или, самое меньшее, вспыхнет пара сверхновых.

— Да уж, — фыркнул Олесь. — Так что ж, возвращаемся? Часа через полтора поворачивать станет поздно.

Шандор побарабанил пальцами по подлокотнику пилотского кресла.

— Нет, — принял решение он. — Знаешь, это было бы сродни дезертирству. В конце концов, ничего страшного ни с нами, ни с девчонками не произойдёт. Притрёмся как-нибудь. Они, вообще говоря, неплохие девки, и потом — вовсе не обязательно с ними спать. Ну, разве что если невмоготу станет.

— Думаешь? А что делать с ними, когда вернёмся? — неуверенно протянул Олесь.

— Какая разница, — беззаботно махнул рукой Шандор. — Высадим где-нибудь. Денег дадим. Девки молодые, красивые, найдут себе мужиков.

* * *

— Что ж, — вполне прилично, — Шандор покончил с едой и отодвинул тарелку. — Это, конечно, ещё не гуляш, но, по крайней мере, некое его подобие. Ладно, тащите пудинг.

За те полтора месяца, что «Одиссей» пронзал первую по счёту межпространственную червоточину, жизнь на борту стабилизировалась и вошла в привычную колею. Просыпаясь поутру, Олесь обнаруживал под боком мирно посапывающую Лайму, улыбался непроизвольно и ловил себя на том, что испытывает нечто вроде нежности. Он пристрастился к ежеутреннему кофе в постель и к ежевечернему коктейлю в неё же. Поворчав для порядка, стал регулярно бриться по утрам, дважды в день менять рубаху и добродушно посмеиваться, слушая, как взвизгивает от притворного страха Лайма, если её пощекотать под мышками или ущипнуть за мягкое место.

— Как там твой вериль, не настал ещё? — подтрунивал над Лаймой Олесь.

— Вериль не мой, — серьёзно отвечала та. — Он всегда общий. Ты ещё не влюбился в меня?

— Да вроде нет.

— Это хорошо. Значит, и вериля ещё нет.

— А будет?

— Не знаю.

Олесь пожимал плечами и отправлялся в рубку.

— Знаешь, дружище, — сказал Шандор, когда грузовоз покинул тоннель, преодолел подпространство и погасил скорость. — Я не жалею, что мы их взяли. На борту стало веселее, ты не находишь? Я бы сказал — уютнее. И вообще, это, оказывается, приятно, когда рядом с тобой кто-то есть. Не на одну ночь или, там, на пару, а постоянно, понимаешь?

Олесь кивнул. Он понимал. Привязался я, что ли, к Лайме, думал он, пытаясь проанализировать то, что происходило между ними изо дня в день. Привык к её улыбке, к заботе, к исходящему от неё лёгкому цветочному запаху. Возможно, притерпелся к пресному, безвкусному сексу. Правда…

— Шандор, — сказал Олесь вслух. — А у вас ничего не изменилось? Ну, в койке.

— Да нет, — Шандор скривился. — С каких дел? Хотя… — он задумчиво нахмурил брови и замолчал.

— Вот и мне кажется, что «хотя», — буркнул Олесь. — Нет-нет, ни о какой чувственности и речи нет. Но как-то оно стало, чёрт, не знаю даже, как это сказать. Естественнее, что ли? Или, может быть, привычнее?

* * *

Время в полёте тянулось медленно. Пассажирки освоились, с пищевым процессором они теперь управлялись лучше Шандора. Маленькая община сжилась, срослась, на «Одиссее» появились свои традиции. Одной из них стала набившая оскомину фраза «только не влюбись в меня».

— Почему ты постоянно твердишь это, Лайма? — однажды сердито спросил Олесь. — Что плохого произойдёт, если я, по твоим словам, влюблюсь?