Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег

— Частично, — кивнул Саша. — И процитировал:

'Как жили мы борясь

И смерти не боясь,

Так и отныне жить Тебе и мне!

В небесной вышине

И в горной тишине,

В морской волне И в яростном огне!'

— Жаль, что не полностью, — сказал Никса.

— Совсем не похоже на чеченские протяжные песни, — заметил Рихтер.

— Она так и начиналась протяжно и, видимо, на азербайджанском, но потом — вот это. Они все сгорели, да?

Глава 2

— Не все, — сказал Оттон Борисович. — Гибнуть в огне мучительно и не каждый в силах перенести эту пытку. Поэтому иногда растворялись ворота догоравшего дома. На пороге появлялся человек, начинал стрелять и бросался прямо на цепи застрельщиков, сверкая лезвием шашки. Казак подпускал чеченца на десять шагов, наводил ружье и всаживал пулю прямо в обнаженную грудь. И так повторялось несколько раз, пока очередного бешеного горца не расстреливали или не закалывали штыком.

Наконец, горящие сакли стали разваливаться, осыпая искрами истоптанные сады. Ни один чеченец не дался живьем: семьдесят два человека кончили жизнь в огне.

— За что я вас люблю, Оттон Борисович, так это за то, что не врете, — заметил Саша. — И за то, что умеете уважать врагов. Только я не могу быть с теми, кто сжигает живьем, пытаясь подчинить своей воле. Не хватает патриотизма! Я с теми, кого сжигают.

— Я никогда войны не любил, — заметил Рихтер, — и считаю ее глубоким злом, но это зло неотвратимо, пока человечество не избавится от гнета невежества, враждебного правде и справедливости.

— И от чего же просвещенные русские освободили диких чеченцев? — поинтересовался Саша. — От садов, которые вырубили, от стад, которые угнали, от домов, которые сожгли? Где-то я читал про «мусульманский рай», который русские вытоптали на Кавказе.

— Чеченцев надо было переселить на равнину, где они на виду, — возразил Рихтер, — а на их место водворить казаков, верных русской власти. На Кавказе иначе нельзя, Александр Александрович. Там милосердие воспринимают, как слабость. Дай им волю — и все вернется назад: грабежи, разбои и захваты заложников. Они испокон веку этим живут. И ничего другого не умеют.

— Не умеют? А сады тогда зачем? А стада? Я не верю в изначально дурные народы. Если их сады вырубили, стада угнали, а дома сожгли, чем им жить, кроме грабежа?

— Им дали земли на равнине, но они восстали снова. Они горячи, порывисты, наивны и готовы пойти за любым бездушным честолюбцем, пообещавшим им покровительство и победу. Дикие народы одна сила способна приводить в рассудок и хранить между ними порядок. А отдал я себя на службу этой силе не ради удовольствия смотреть на убийства, а, чтобы, упорствовать против существующего зла и для защиты родного края, чтобы пожертвовать на это и мою лепту пота и крови.

— Любим мы защищать свою родину на чужой земле, — заметил Саша.

— Иногда иначе нельзя, — сказал Рихтер.

— Это стандартное оправдание, — поморщился Саша. — Очень больно ощущать, что твоя родина не права, хочется как-то обмануть совесть. Я вас не упрекаю, Оттон Борисович, вас не в чем упрекнуть. Просто расхлебывать подарочек султана — нам с Никсой и нашим потомкам.

Комнаты фрейлин располагались на третьем этаже Зубовского флигеля. Саша поднялся туда после уроков и аккуратно постучал.

Открыла горничная. Серое платье с длинными рукавами, воротничком-стоечкой, юбкой до пят и широким белым передником. Русская коса, но вполне европейская кружевная наколка на волосах. Лицо приятное, но простое.

Служанка примерно в возрасте госпожи.

Низко поклонилась, только что не упала на колени.

— Глаша, кто там? — послышался из комнаты голосок Жуковской.

— Его Императорское Высочество великий князь Александр Александрович! — неожиданно низким голосом отрапортовала служанка.

Последовала короткая пауза. «Не одета она что ли?» — предположил Саша.

Но Александра Васильевна вышла ему навстречу и сделала глубокий реверанс.

На Жуковской было не придворное одеяние фрейлины, а более простой наряд: так называемое барежевое платье. Прозрачная ткань, вроде тюля, розовая в мелкий цветочек, поверх шелкового нижнего платья. Широкие рукава, мелкие круглые пуговки впереди, застегнутые по самый маленький воротничок. Юбка с многочисленными оборками, почти до пят.

С одной стороны, без шитого золотом бархата Жуковская казалась более доступной, с другой: ну, зачем же так наглухо зашнуровываться?

— Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество? — поинтересовалась Жуковская.

— Не чем, а кем, Ваше Эльфийство, — сказал Саша. — Спасительницей, Ваше Фейство! От немецкого языка.

Жуковская улыбнулась.

— Конечно, Александр Александрович, проходите.

И входная дверь закрылась за ним.

Небольшая комната была обставлена, как комиссионный магазин. Мебель явно дворцовая, но старая и набранная из разных гарнитуров. Так что сиреневый диван с волнообразной спинкой и кривыми ножками соседствовал с классическими креслами, прочно стоящими на полу, и обитыми зеленым шелком. Картину дополнял древний тяжелый секретер, который Саша не вполне уверенно отнес к стилю барокко, и шкаф с книгами стиля ампир. В комнате также имелась не доходящая до потолка занавеска, за которой видимо располагалась кровать, зато на окнах занавески отсутствовали.

Последний факт его скорее обрадовал, он всегда считал шторы лишней деталью: ну, зачем закрывать вид из окна? Там был весенний царскосельский парк с тонкими ветвями на фоне закатного неба.

— Комнату обставляли не вы, — предположил Саша.

— Да, её обставили до меня, — кивнула хозяйка. — А почему вы так решили?

— Дедуктивный метод. Только логика и наблюдательность. Ни эльфы, ни феи так комнаты не обставляют. Я точно знаю. Я видел во сне.

— Мне приказать подавать чай?

— Да. Если конечно вы готовы терпеть меня больше часа.

— Вас хоть до… гораздо дольше.

Они сели за круглый столик, покрытый тяжелой гобеленовой скатертью. Служанка принесла самовар и разлила чай.

Он протянул Жуковской письмо Ленца.

— Вот, прочитайте!

Она взяла, пробежала глазами.

— Вам перевести?

— Уже. Мне написать ответ. Я тут набросал русский текст.

И он достал из кармана листок с текстом, отпечатанным на машинке.

— Вот.

Читала она быстро.

— Это ваше чудесное изобретение? — спросила она.

— Никакого чуда здесь нет, простая механика. Но я, признаться, был удивлен, что получилось. Более простые вещи не получаются. Как вам письмо? Если я где-то взял неверный тон или погрешил против этикета, вы говорите.

— «Глубокоуважаемый Эмиль Христианович!» — начала читать Жуковская. — «Я был безмерно счастлив получить ваше письмо, поскольку и мечтать не мог, что мне когда-нибудь напишет ученый вашего уровня».

Она задумалась.

— А не слишком? — спросила она. — Вы великий князь, а он простой профессор.

— Он академик, — заметил Саша. — И более того, он Ленц. Он автор правила Ленца и соавтор Закона Джоуля-Ленца. Так что, может быть, и не равен Ньютону, но где-то рядом. И думаю, он прекрасно знает свое место в научной иерархии, так что воспримет как должное.

— Хорошо, — кивнула Александра Васильевна, — пусть будет так. Но все-таки лучше «любезнейший», чем «глубокоуважаемый».

— Ладно. Папа́ я пишу «любезнейший», так что, наверное, и Ленцу можно.

— «Для меня удивительно, что никто никогда не слышал об итальянском ученом Авогадро», — продолжила Жуковская. — «Приват-доцент Дмитрий Иванович Менделеев любезно согласился проверить его закон, надеюсь, что все сойдется. И мне кажется разумным написать в итальянские университеты и узнать, не работал ли у них человек с такой фамилией и не сохранились ли его труды. Я бы мог сделать это сам, но мне кажется, что профессора больше прислушаются к ученому с мировым именем».