Голоса - Александр Николаевич Житинский

сломал. Только ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к конторе в полном составе.

На дверях конторы висела «молния»: «Привет бригаде П. Верлухина, заготовившей шесть тонн высококачественного сена». Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов. Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. Текст там такой:

Я иду поселком Соловьевка,

Напеваю песню ни о чем.

Я доволен. Вилы, как винтовка,

На плече покоятся моем.

А вокруг такая уйма сена,

Для коров такая благодать,

Что признаюсь, братцы, откровенно:

Захотелось мне коровой стать.

Чтоб меня кормили и поили,

Попусту скотинку не браня,

Чтобы руки женские доили

Горячо и трепетно меня.

В самом деле, это было б славно!

А за все – такие пустяки! —

Я давал бы молоко исправно

И мычал могучие стихи.

В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.

Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.

Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.

Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.

Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:

– Пить…

– Слава Богу! – сказала Тата. – Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?

– Наверное, солнечный удар, – сказал я.

Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.

– Тата! – сказал я. – Как хорошо!

Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо, и тоже ушла.

Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.

– Действительно, ожил! – сказала Тата. – Наконец.

– Что наконец? – спросил я.

– Я думала, что ты только стихи можешь читать.

– Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?

– Петя, какой ты наивный, – с любовью сказала Тата. – А ты правда женат?

– Угу, – промычал я, уткнувшись ей в шею носом. – Правда.

– А чего же ты со мной целуешься? – строго спросила Тата.

– А хочется, – признался я. Это была святая правда.

– Мало ли кому чего хочется, – заметила Тата, отрывая меня от себя.

– Брось, – сказал я. – Я же целуюсь, больше ничего.

Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.

– Знаем мы вас, – опытно сказала Тата. – Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.

Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

– Старый чемодан, – успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.

На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться, и целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело.

На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.

– Оказывается, Петя, ты мальчик, – сказал Инна элегически.

– Конечно, мальчик, – сказал я. – А вы думали, девочка?

– Я думала – ты мужик! – страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.

– Что вы, что вы, что вы… – зашептал я.

Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты.

– Чтобы ты понимал разницу, – сказала Инна и отбросила меня в сторону. – Живи! – сказал она.

Я поблагодарил, и на этом мы расстались. Думаю, что навсегда.

Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:

– Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?

– Хочу, – сказал я.

Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит – до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.

Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.

– Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, – сказал он. – И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?

– Вы сами боялись бесконтрольной любви, – сказал я. – Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Чем вы недовольны?

– Чем?! – выкрикнул дядя Федя. – Сено-солома!

– Да что вы! Я просто вне себя от счастья, – сказал Лисоцкий и повернулся на другой бок.

– Дернем еще, разрушитель? – сказал дядя Федя. –

12. Прощание с Соловьевкой

Слава Богу, что нас послали за две недели, а не на два месяца! Слава Богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.

Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все уже было заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.

Все очень боялись, что мы останемся в минусе. То есть придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий заперся с управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидели, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.

– А ту скирду вы