Виктор Пелевин - Ананасная вода для прекрасной дамы

Ознакомительный фрагмент

Вернее, дух во мне был, и это был дух Божий, равно пронизывающий всех и вся, но он и не думал прикасаться к рычагам управления, как ребенок не трогает заводную машинку, которую пустил по полу. И все мы были такими машинками, и, как ни смешно это звучит, воистину должны были славить играющего в нас ребенка — ибо он был всеми нами, и вне его нас просто не существовало. Но рассудку этого никогда не понять, ибо у этого ангела совсем другая служба.

Одним словом, я попался на крючок. Пока меня пускали в депривационную камеру, где меня раз за разом встречал Бог, я не ушел бы от Шмыги с Добросветом по своей воле — и дело было уже не в миллионе долларов.

Однажды после сеанса меня привели в комнату мониторинга, где сидели они оба.

— Ну как, Семен? — спросил Шмыга.

Переживания последних недель сделали меня застенчивым и пугливым — не зная, что ответить, я, должно быть, косился на них, словно выпавший из гнезда птенец.

— Чего не бреешься?

Птенец уже давно не брился, это была правда.

— Там вода очень едкая, — пришел мне на помощь Добросвет. — Если бриться, щеки режет.

— Помнишь еще, значит, — усмехнулся ему Шмыга и опять повернулся ко мне. — Как проходит подготовка?

Я уклончиво пожал плечами.

— Достиг? — спросил он.

— Чего именно?

Шмыга положил на стол маленький диктофон и нажал на кнопку. Я вдруг услышал свое собственное тихое бормотание.

— Нет, ты таки не понимаешь, Мартин… Вот когда ты говоришь про диалог еврея с Богом. Ну о чем Богу говорить с евреем? Такой диалог… — и тут мой голос налился размеренной левитановской силой и стал ликующе-победоносным, а все произносимые им слова сразу сделались увесистыми и серьезными, как названия большой кровью отбитых у врага городов, — такой диалог, Мартин, делается возможным только после того, как Бог поднимет еврея до себя. А когда такое случается, Мартин, еврей в силу самой этой высоты становится Богом, ибо на высоте Бога есть только Бог. И говорить там, Мартин, уже особо не о чем, потому что все ясно и так… Но мы… — и тут вместо Левитана-диктора я снова услышал Левитана-лузера, — но мы один раз уже так обожглись на этом вопросе, что давать своих советов я не стану и лучше тихо промолчу…

Шмыга выключил магнитофон.

— С кем это ты беседуешь? — спросил он подозрительно.

— Я… Я не знаю, — ответил я. — Я вообще не помню, чтобы когда-нибудь такое говорил.

— Не помнишь, — сказал Шмыга, — потому что говорил во сне. А пленочка все помнит… Зубик-то у тебя, Сеня, работает не только на прием, но и на передачу.

— Это он с Мартином Бубером дискутирует, — вмешался Добросвет. — Мы ему в ванне эту тему пару раз прокачивали, так Сеня, видно, запомнил и теперь во сне с ним спорит.

— А что за Бубер?

— Агент мирового сионизма, — сказал Добросвет. — Даже не агент, а самый, можно сказать, махровый мировой сионист.

— Чего ж ты ему таких соловьев-то ставишь? — нахмурился Шмыга.

— А иначе нельзя, товарищ генерал, — ответил Добросвет. — Мы ведь его не к концерту во Дворце Съездов готовим. А сами знаете к чему.

— Вообще-то да, — согласился Шмыга и сделал серьезное озабоченное лицо — какое крепкие задним умом бюрократы вроде Ельцина делают, когда хотят показать государственную важность своей думы.

Посидев так с минуту — но так и не поделившись с нами своей высокой мыслью, — Шмыга поднял на меня взгляд и спросил:

— Так о чем ты с ним спорил? Что-то я суть вопроса не до конца ухватил.

— А вы спецквасу попейте, — сказал я, дерз ко глядя ему в глаза, — а потом ложитесь в ванну на недельку. Тогда, глядишь, и ухватите.

Но Шмыга не обиделся. Он вдруг улыбнулся с неожиданной теплотой и сказал:

— Сколько тебе раз повторять, Сеня. Мы с тобой на „ты“. На „ты“, понял? Больше никогда меня так не обижай.

Нет, все-таки Шмыга был не такой простой человек, каким хотел казаться в служебном кругу, и я постепенно начинал это понимать. Некоторое время я выдерживал оловянное давление его глаз, а потом подумал, что могу случайно вспомнить их в депривационной камере, и отвел взгляд.

— Думаю, он готов, — нарушил тишину Добросвет.

— Я тоже так думаю, — сказал Шмыга. — Будем понемногу начинать. Как там дела с ангелами?

— Ангелы в полной боевой готовности, товарищ генерал, — ответил Добросвет. — Две эскадрильи.

Как оказалось, я был не единственным участником операции — кроме меня, в ней действовали еще и „ангелы“. Разумеется, это были не настоящие ангелы, о природе которых я говорил выше. Так Шмыга с Добросветом называли голоса, которым предстояло зазвучать в черепной коробке американского президента вместе с моим.

Мне в операции отводилась роль тарана. Вещая из своей депривационной камеры, я должен был привести Буша в состояние религиозного транса. А вот конкретные указания относительно того, что ему делать, чтобы выполнить волю Божью, должны были давать ангелы. Моя задача была, конечно, сложнее, поскольку мне предстояло вступить с Бушем в живое общение. А веления ангелов предполагалось прокручивать в записи, чтобы не допустить никаких ляпов.

В качестве ангелов были задействованы выросшие на Западе дети дипломатов, говорившие на английском с младенчества: с ангельским произношением не должно было быть никаких промахов, ибо неподсуден человеческому разумению один лишь Господь.

Ангелам, разумеется, не объясняли, в чем именно они участвуют — им говорили что-то смутное об озвучке секретных фильмов и убедительно просили держать язык за зубами, чтобы у родителей не было проблем по службе. Семьи дипломатов, как объяснил Добросвет, живут на таком градусе паранойи, что полная секретность после такой просьбы была гарантирована.

Записывали деток по-отдельности — примерно как людей, чьи голоса я слышал в депривационной камере. На одного ангелочка приходилось всего по нескольку фраз в каждом из ангельских посланий, и разбивать текст старались таким образом, чтобы никто из детей не мог понять, о чем на самом деле речь.

Когда выяснилось, что о содержании ангельских посланий не буду знать даже я сам, во мне впервые затеплилась надежда все-таки выпутаться из этой истории живым. Кстати сказать, через несколько месяцев я случайно увидел на базе одного из ангелов, девочку лет одиннадцати с теннисной ракеткой под мышкой — и умилился, и тихо позавидовал чужому светлому детству.

У Шмыги на базе был собственный маленький кабинет — он был не так гламурен, как московский, но его тоже украшали фотографии знаменитостей и сувениры: снимок бледного Бадри Патркацишвили, которому молодой Шмыга что-то назидательно говорил на ухо, кубок „Лучшему биатлонисту части“ и сушеная морская звезда бледно-красного цвета с либерально подогнутыми лучами.

Туда он и вызвал меня для последней беседы перед началом операции. То ли для простоты, то ли для задушевности он старался говорить со мной на языке моего детства — и, видимо, употребил все словечки, которые запомнил с тех времен.

— Слушай сюда, Семен. Твоя задача промыть Бушу мозги на эмоциональном уровне. Но о делах с ним говорить ни в коем случае не надо. Потому что тут ты можешь облажаться. Когда он придет в кондицию, ты должен сказать что-то типа „остальное тебе поведают мои ангелы“, и сразу отключиться. И если этот склифосовский задаст тебе конкретный вопрос, тоже говори — „тебя вразумят мои ангелы“. Сам даже не пробуй. Тогда гарантированно не будет никаких проколов. Понял схему?

— Схему я понял, — ответил я. — Я не понял, что мне ему говорить.

Сидевший напротив Шмыги Добросвет засмеялся.

— А этого, Семен, тебе никто не скажет. Мы тебя два месяца каждый день удивляли. Теперь твоя очередь удивить нас. Всю информацию, какую могли, тебе предоставили. Религиозные переживания у тебя были, это мы научно засекли. Ты по всем показателям должен быть другим человеком.

— Что за показатели? — спросил я.

— Добросвет вон целый отчет написал, — сказал Шмыга и протянул мне серый скоросшиватель, из которого торчало несколько закладок. — Хочешь, почитай.

Я перевернул обложку из казенного серого картона и прочел:

„Проведенные на Западе электроэнцефалографические исследования проходящих переподготовку лондонских таксистов и медитирующих на безбрежном сострадании тибетских лам убедительно доказывают, что повторяющийся опыт глубоко изменяет структуру нейронных связей головного мозга даже за относительно короткое время эксперимента…“

Дальше читать мне не захотелось, и я положил отчет на стол.

— Я тоже ничего не понял, — сказал Шмыга, поднимая отчет и открывая его на одной из закладок. — Но главная идея такая… Где тут… Вот. Добросвет пишет, он научился приводить тебя в состояние „динамического богочеловека“, хуй его знает, что это такое. Но ты с Бушем должен говорить строго из этого состояния, причем не просто так, а голосом Левитана. И все у нас получится. Поговори минут пять, чтобы он размяк, а потом съезжай с базара. Только запомни, как грамотно съехать — мол, об остальном расскажут ангелы, и все. Запомнил?