Рассвет Жатвы - Сьюзен Коллинз

меня накачивали, я потерял счет времени. Жаль, не догадался ни у кого спросить. Наверное, уже август. Толкаю тяжелую стеклянную дверь, вдыхаю ночной воздух – теплый и влажный, приправленный угольной пылью, – и впервые позволяю себе поверить, что действительно вернулся.

Сердце замирает, и я как дурак позволяю лучикам надежды пробиться сквозь пучину отчаяния. Неужели не пройдет и часа, как я обниму ма, взъерошу волосы Сиду, скину костюм покойного дядюшки Силия и надену шорты, пошитые из мешка для муки? Интересно, Ленор Дав уже выпустили? В прошлой жизни, до Игр, я принимал эти сладостные моменты как должное. Обрету ли я их вновь? Сможет ли страдалец вроде меня изведать былое счастье?

Шагая по опустевшим улицам, я щипаю себя за руку, чтобы убедиться: это не сон. Глупо, учитывая, сколько мне выпало боли. И без участия в заговоре я не должен был сюда вернуться. В голове не укладывается, что я смог одержать победу в Пятидесятых Голодных играх. И вот они, мои ноги, одетые в остроносые лакированные туфли, ступают по шлаку прямо к родному дому. Иду быстрее. Если это сон, пусть продлится хотя бы до тех пор, пока не увижу свою семью еще разок.

Я принимаю зарево впереди за рассвет и вдруг понимаю, что оно слишком маленькое, слишком яркое. В тяжелом, влажном воздухе плывут клубы дыма. Что-то горит, но не уголь. Пытаюсь бежать, насколько это возможно. Сведенные мышцы, рвущиеся шрамы, опухшие ноги умаляют мои усилия, и я едва ковыляю. Наверное, я ошибся. Загореться может любой дом. Плиты везде ржавые, достаточно бросить ненадолго без присмотра. Наверное, это не мой дом.

Но я знаю, что мой.

Слышны голоса, крики, кто-то требует воды, причитает женщина. Заворачиваю за угол и вижу дом в огне на фоне еще темного неба.

– Ма? – кричу я. – Сид?

Прорываюсь сквозь цепочку передающих ведра людей, которую кроме нашего снабжают три соседских насоса. Жалкие брызги против адского пламени. Люди отшатываются, испугавшись моего вида. Они явно не готовы к появлению оголтелого пугала, обряженного в капитолийский вечерний костюм.

– Ма! Сид! – Я хватаю ближайшего человека – какую-то сестричку Вудбайна, не старше восьми лет. – Где они? Где моя семья?

Она с ужасом указывает на горящий дом.

Ма с Сидом горят заживо.

Я пританцовываю на месте, выжидая просвета в пламени, и бросаюсь в пекло.

– Ма!

Добегаю до порога, и тут ломается балка, вздымается сноп искр, и я инстинктивно отпрыгиваю. Ослепленный, я все равно кидаюсь к дому, но меня хватают сзади. Будьте неладны лакированные туфли со скользкими подошвами – какие-то доброхоты оттаскивают меня и прижимают к земле. По одному человеку на каждую руку и ногу, Бердок – на груди. Не вырвешься.

– Пустите! Пустите меня, вы…

Бердок зажимает мне рот:

– Слишком поздно, Хеймитч. Мы пытались. Слишком поздно.

Впиваюсь в его ладонь зубами, он отдергивает руку, но я по-прежнему придавлен к земле и могу лишь орать:

– Ма! Сид! Мааааа!

Держащий меня за правую руку Блэр склоняется ближе. По запачканному сажей лицу струятся слезы.

– Нам так жаль, Хеймитч. Мы пытались. Ты ведь знаешь! Мы просто не смогли их спасти.

– Нет! Пустите! – Пытаюсь вырваться, но их слишком много, к тому же я слишком слаб после полученных на Играх ран. – Пустите меня к ним! Прошу!

Друзья продолжают меня удерживать изо всех сил. Я рыдаю, всхлипываю, умоляю, зовя ма и Сида, и наконец сдаюсь.

– Можешь ему помочь? – спрашивает кого-то Бердок.

На лоб ложится прохладная рука. Пахнет цветами ромашки. Ко мне склоняется лицо Астрид Марч – искаженное болью, но удивительно спокойное.

– Выпей, Хеймитч. – Она прижимает к моим губам пузырек. – Пей, пока не скажу «хватит». – Несмотря на отчаяние, а может, и благодаря ему, я подчиняюсь. Рот заполняет сладость, успокаивает желудок. – Один, два, три, четыре, пять – все, хватит. – Она убирает пузырек, гладит по голове. – Молодец. Хорошо. Теперь попытайся отдохнуть.

Веки наливаются тяжестью.

– Что это?..

– Просто снотворный сироп.

– Ма… Сид…

– Знаю. Знаю. Мы сделаем что положено. Теперь спи. Спи.

Сплю как убитый больше суток. Просыпаюсь вялым, язык едва ворочается во рту. Я в гостях у Маккоев, надо мной стоит ма Луэллы с жестяной кружкой чая. Она рассказывает о пожаре, не стесняясь в выражениях, потому что горюет по дочери и знает: мне нужно знать все без прикрас.

– Заметил огонь наш Кейсон, когда возвращался с гулянки. Дом уже горел. Он заорал так, что мертвого поднимет. Мы все кинулись тушить, только насос качал слишком медленно, и ваш бак был пуст.

Все из-за меня! Удрал утром в день Жатвы, скинув обязанности по дому на брата.

– Я виноват, – бормочу я.

– Понятно, ты будешь винить себя во всем еще долго, но это подождет. Сегодня мы их похороним. Ты знаешь, чего хотела бы твоя ма.

То ли у меня шок, то ли отходняк от снотворного сиропа, только я ничего не понимаю, поэтому делаю, что велят. Има, старшая сестра Луэллы, привела в порядок костюм дядюшки Силия и начистила туфли. Больше мне надеть нечего, ведь дом сгорел. Снаружи жара, и все же я застегиваю пиджак с пузырьками шампанского, чтобы прикрыть пятна крови на рубашке после снятия аппарата – от стирки они лишь слегка побледнели.

– Ленор Дав, – говорю я Име. – Мне нужно к ней.

– Кейсон знает одного миротворца, который сказал, что сегодня у нее слушание у командира базы. Заявившись туда, ты ей ничем не поможешь, Хей. К тому же мы скоро выдвигаемся на кладбище.

Снаружи ждет простой сосновый ящик.

– Они держались друг за дружку, – поясняет мистер Маккой. – Мы решили, что пусть так и остаются.

Ма с Сидом прижались друг к другу навеки.

Гроб несут Бердок, Блэр и парочка заказчиков ма. Маккои выносят из-за дома Луэллу, и две группы идут вперед, двигаясь рядом. Все должны быть на работе, но сказались больными. К тому времени, как мы дошли до кладбища, там собралась пара сотен человек. Кажется, по сравнению с похоронами бабули это слишком много, потом я понимаю, что мы горюем не одни.

Выкопано пять свежих могил: для ма с Сидом, для Луэллы, для Мейсили, для Вайета.

– Для кого пятая? – спрашивает Бердок.

– Для Джетро Келлоу, – отвечает женщина, понизив голос. – Повесился вчера, когда вернулся его мальчик. Не вынес унижения.

Пришла мэр, чтобы произнести небольшую речь о наших близких. Слова несут не больше смысла, чем птичий щебет на окрестных деревьях. Пот струится сквозь рубашку, впитывается в пиджак. Меня тянет встать на колени и прижаться лицом к прохладному надгробному камню