Макс Сысоев - Странники

      — Нет, Катенька, извини. Что-то мне лень. Я полежу, посплю ещё, хорошо? — и я взялся за «Айвенго», наперёд зная, что не смогу прочесть ни слова из написанного.

      В комнате, как я уже говорил, было необычайно душно, форточки не открывались, да и нервное перенапряжение давало о себе знать. От духоты я уснул прямо с раскрытой книгой на лице, а проснулся поздним вечером от голосов.

      — Конечно же, у меня есть пупок! Неужели ты веришь этому маньяку?

      — Ха-ха! А ты права, Санёк тот ещё маньяк! Представляешь? — однажды он сжёг гигантский небоскрёб, всего лишь за то, что тот когда-то принадлежал капиталистам!

      — Он и в Городе целую семью ни за что ни про что хотел на машине переехать. Я серьёзно! Классовые враги, говорит. Давай, говорит, раздавим их. К счастью, за рулём была я... Но старикашки, конечно, наложили в штаны, когда увидели его злобствующую физиономию.

      — Т-с-с-с! По его ауре я вижу, что он не спит...

      — Дьявол!

      — Что случилось? — спросил я, сняв с лица книгу и щурясь на хрустальную люстру, в которой горело зараз штук сорок свечей. Света было не меньше, чем от электрических лампочек, плюс хрустальные висюльки отбрасывали на пол, стены, потолок и все предметы в комнате радужные отсветы, точь-в-точь как в моей квартире в двадцать первом веке. Я прикинулся, что не слышал диалога Антона и Кати и принялся яростно протирать глаза.

      — Верховный жрец передаёт тебе привет, — сообщил Антон, а Катя с невинным личиком грохнулась рядом на кровать и погладила мой лоб.

      — У тебя буквы на щёчках отпечатались, — сообщила она. — Интересная книга?

      — Довольно-таки, — ответил я. — Хотя там сплошь про евреев.

      Антон на это громогласно расхохотался и заявил:

      — Точно! — маньяк!

      Потом он стёр с лица следы веселья и добавил:

      — Я оставлю вас одних. Мне необходимо присутствовать на вечерней куэрмэ у корней Ненлота. Поплотнее закройте дверь и не вздумайте заниматься непристойностями.

      — Ха! — бросил ему я. — А если займёмся, что ты сделаешь?

      — Я? — Присоединюсь! — Он накинул на голову капюшон и удалился.

      — Чёрт возьми, — решила Катя, когда дверь за Антоном закрылась, — а мир интересная штука. Подумать только! — люди всю жизнь проводят в железном аду, и не видят всей этой красоты! — она перевернулась на спину и стала смотреть на люстру. — Костров, огромных окон, дождя...

      — Ну, люди от этого не сильно переживают, — заметил я. — Они не видят всего ужаса, ведь на самом деле это только тела живут в железном аду — души же обитают в Матрице, где все счастливы и без огромных окон.

      — Всё философствуешь? — Катя повернула ко мне голову и обольстительно улыбнулась.

      — Почему тебе так не нравится философия? Что она плохого сделала? С ней-то хотя бы людей живьём не будешь закапывать.

      Важная тема заставила меня напрячься; я в возбуждении встал и, загородившись шторой от света люстры, прислонился к оконному стеклу. За ним стояла ночь, и не было видно ничего, кроме клубов тумана, в которых у самой земли фантастично отсвечивали разноцветные витражи Храма.

      — Алекс, ты куда? Лежи. Разве я говорю, что не люблю твою философию? Я теперь вижу, что ты прав, во всём-превсём прав. Ложись обратно. Ты не знаешь, как выключается эта штуковина?

      Катя не знала, что такое люстра и как «выключать» свечи. От этого моё сердце растаяло; я расплылся в умилённой улыбке, влез на боковину кровати и долго задувал все огоньки меж хрустальных висюлек. Когда же в комнате воцарилась тьма, наполненная запахом свечного воска, Катя стала теребить мой воротник, пытаясь расстегнуть рубашку. Кудряшки щекотали мне щёки.

      — Алекс... какой ты хороший... ну поцелуй же меня...

      — Пускай Антон целует.

      — Да ты никак ревнуешь? — спросила она тем же игривым тоном, каким произнесла несколько предыдущих фраз, но я почувствовал, что сейчас может произойти нечто важное.

      — Вовсе не ревную. Просто здесь как-никак Храм...

      — Плевать! — решительно сказала Катя. — Бог Энгор поощряет все виды положительных связей между людьми... В Храме, если ты заметил, под одной крышей живут мужчины и женщины. Красивые мужчины и очень красивые женщины. Тебе это ни о чём не говорит?

      Она поцеловала меня.

      «При чём здесь Храм? — подумал я с досадой. — Начал говорить начистоту — так говори!»

      — Катя!.. — шипел я, уперевшись руками ей в плечи и отстраняя её от себя. — Катя!.. Ну да, дело не в Храме... И не в ревности... Просто я... Я сегодня много думал о тебе и понял...

      — Что ты понял? — в Катином голосе появились нотки раздражения.

      «И правда, что?» — спросил я себя.

      Мы прошли с ней огонь и воду. Это не скинешь со счетов. Мы припечатаны друг к другу. Но я не мог ей верить. Я параноик, и долго ещё у меня в душе сохранится неприятный осадок, будто я это лишь Катина работа, опасное задание, за которое в Городе её ждёт щедрая награда. А если и отодвинуть в сторону её недавнее прошлое, то оставался другой вопрос: способна ли она испытывать к человеку настоящую любовь? Да, я никудышный учитель, но часть проблемы крылась и в Кате. Она была слишком чувственна, а чувственность это такое качество, которое мешает людям быть самоотречёнными. Коль скоро объект любви вызовет вдруг в чувственной женщине ненависть или презрение, она не попытается разобраться в себе и обуздать эти эмоции ради какого-то высшего идеала.  Она, как привыкший к сладостям ребёнок, будет тянуться лишь за удовольствием, которое рано или поздно станет давать ей другой человек. С Катей мне не остановить мгновения — в этом я был уверен. Глядя на неё, я боялся, как бы то, что люди называют словом «любовь», на поверку не оказалось тем, что называет любовью Катя, и ничего более возвышенного людям чувствовать не дано. Вот это было бы по-настоящему ужасно. Это значило бы, что опустошённость от природы заложена в наши души. А я всю жизнь бежал от опустошённости.

      Была ли Катя умна? — Тоже неясно. Она неискренна и полна предрассудков, она вечно изъясняется штампованными фразами и склонна к мистицизму. Ей кажется, будто мысли о беде притягивают беду. По её логике выходит, что если идти по грязной улице и не думать о грязи, то и не испачкаешься. Она хитра и расчётлива — это да, а вот в уме её я позволю себе усомниться.

      Однако ум, говорят, в женщине не главное. Пускай она не была искушена в абстрактной логике, пускай я не чувствовал себя способным пробудить в ней что-то возвышенное, — но Катя была славная. Славная и очень милая неунывающая девчонка с глазищами. Я мог бы смотреть сквозь пальцы на все её недостатки, которые — что греха таить? — вовсе не смертельны и, в отличие от её достоинств, весьма распространены. Я наверняка остался бы с ней, удерживал её подле себя ещё долгое время, не будь у меня самого важного «но» — о нём я пока боялся даже думать.

      В Городе между нами с Катей кое-что было. В подсознании у меня, как и у всех людей, сидел вонючий, блохастый дриопитек. Сейчас, в данный момент, когда у него из-под носа уплывала такая в высшей степени притягательная самка, он громко ревел, прыгал по прутьям клетки и был в гневе. И только я попробовал его обуздать, как Катя встряхнула меня за воротник и предупредила:

      — Не смей молчать! Начал говорить — так говори!

      Решившись, я напомнил Кате, как она сказала когда-то, будто я чересчур серьёзно отношусь к... скажем так... к чувствам. Я хотел объяснить ей, что по-другому к ним относиться и нельзя, поскольку в этом разрушенном мире каждому человеку нужно иметь надёжную опору. Да, подобные желания выглядят инфантильными, но они проистекают из самой сути нынешнего миропорядка. Мне было тяжело говорить это, и я попытался описать Кате весь набор противоречий, угнездившийся в моём и без того несчастном сердце, но это было невозможно, и в итоге вышло лишь пошленькое «давай останемся просто друзьями». Катя знала, что я именно это и намеревался ей выложить; штампованные фразы были её коньком, и она сказала тоном усталого провидца:

      — Опять про блядство начнёшь...

      — Прости, в тот раз я был пьян...

      — Прекрати извиняться! Никогда — запомни! — никогда не извиняйся перед женщинами. А к тем, кто пьян, закон более суров, чем к тем, кто трезв, — ты сам объяснял мне это в Городе! — (она уже говорила на повышенных тонах). — Значит, я блядь, и поэтому ты не желаешь со мной водиться!

      — Но как ты ведёшь себя с Антоном?

      — Как? — удивилась Катя. — Я со всеми себя так веду.

      — Вот в том-то и дело, что со всеми.

      Разъярённая как тигр, Катя соскочила с постели. В темноте мне показалось, что она схватила какой-то тяжёлый предмет, чтобы прибить меня, и замер, готовясь к удару. Но вместо удара услышал лишь её ледяной голос: