Сорока на виселице - Эдуард Николаевич Веркин

– Почему вы не верите ничему? – с обидой спросила Мария.

– Я профессиональный скептик, – ответил Кассини. – Представитель практически вымершей профессии… Если угодно, старый керосинщик, который борется с настырными и оголтелыми кровососами… И безнадежно проигрывает схватку.

Кассини потер пальцем корешок тетради.

– И потом, дорогая моя, – Кассини не удержался от снисходительных ноток, – вы забываете, где вы находитесь. Да, друзья мои! Это обитель синхронных физиков, здесь ничему не стоит удивляться и ничему не стоит доверять! В этой цитадели лжи лгут даже попугаи!

Я тут не видел попугаев, впрочем, не удивился бы, хотя, как по мне, попугай для физиков птица малоподходящая, он больше для художников, для писателей.

– Но мы… Нашли эту тетрадь при весьма…

– Странных обстоятельствах! – перебил Кассини. – Иначе и не бывает на Регене, здесь все обстоятельства странные. Или зловещие. Таковы условия эксперимента… я имею в виду… из дурного семени не вырастет ни роза, ни просо, ни тем более эдельвейс… Это раньше физики сидели в лабораториях и на полигонах, теперь они состязаются в остроумии на подмостках и чешут языками на конференциях… Факт же нахождения этого документа я могу объяснить следующим – Алан Сойер был большой любитель майевтики.

– Что?

Мой отец был сторонник майевтики, так ему представлялось. Кассини продолжал:

– Да-да, кузовок тухлых сморчков, золотник пряничных крошек, тертые велосипедные седла с Олимпа, разряд небесного электричества – и вуаля, у быстрых разумом Невтонов воспаление гениальности! И поток Юнга катит за подоконником свои беззаветные воды!

Мария отвернулась, то ли смеялась, то ли сердилась.

– Смею заверить, ученики и последователи Сойера прекрасно освоили все эти траченные молью трюки, весьма вам рекомендую быть настороже и на них не попадаться, думаю, лабиринты нашего Института преисполнены многочисленными сюрпризами… Впрочем, в молодости сюрпризы не пугают.

Кассини вручил тетрадь мне.

– Не сомневаюсь, что это весьма занятное чтение, – сказал он. – И в чем-то познавательное.

– Как…

– Как научиться различать правду? Чаще глядеть в искренние глаза лжецов. Но мне, пожалуй, пора… Прогуляюсь немного, сегодня цветочный ветер, говорят, это весьма редко здесь.

– А вы точно не хотите почитать? – спросила Мария.

– Увольте, – отмахнулся Кассини. – Я и так читал слишком много, сейчас об этом сожалею, весьма и весьма.

– Почему же?

– Чем дольше я живу, тем скучнее мне участвовать в сих предсказуемых скачках. Но не это главное, главное то, что это…

Кассини потрогал мизинцем тетрадь.

– Это, без сомнения, манипуляции.

– Но вы утверждали, что любите подобное творчество, – настаивала Мария.

– Люблю. Но читать не стану.

Кассини прищурился.

– Но почему?

– Я знаю, что там, я читал такое много раз. Цветы, забытые пчелами… Милая Мария, в этих скрижалях нет ответов, а нам нужны ответы… Хоть иногда. Хоть какие-то!

– Я сама могу почитать, – сказала Мария. – Вслух.

– Не смейте! – с искренним испугом воскликнул Кассини.

Мария отобрала у меня тетрадь, стала читать:

– «Уши начали болеть, словно в них залили горячий воск, раньше после прыжка со мной такого не случалось. Оглох. Когнитивный тест не прошел, прибежавший доктор отправил на сканирование. Церебральные артерии особенно уязвимы. Но с ними оказалось все в порядке, просто смерть… смерть, «Тощий дрозд» пронес меня через восемь долгих смертей.

Я увидел ее сразу. Шел сильный дождь, и за двадцать метров от корабля до Института я успел промокнуть…

Сон.

Гнев. Красный удар, я никогда такого не ощущал, плотная стена клубящейся ярости. Лишь раз, пожалуй, однажды у восточного побережья большая белая перехватила двухлетку, отставшую от семьи, уникальный случай. Я не успел помочь, слишком быстро, а через три минуты вернулась стая. Они разорвали белую, но поздно, двухлетка погибла. Сны ее матери были ужасны, в день прибытия на Р. я увидел нечто похожее.

Лира падала в глубину, тьма давила со всех сторон, тьма смыкалась над ней, проникала в голову черно-красным… В их снах не бывает красного, и это связано не с особенностями устройства зрачка и системы цветовосприятия, сны не формируются в областях мозга, ответственных за зрение. Косатки видят лишь свет, несчастье прорывается в их сны чрезвычайно редко.

Лира была несчастна.

Мы вошли в шлюз, и я прижал Колычева к стене.

Это была его идея, я не сомневался.

Они выбрали небольшую семью с северо-востока Тихого океана. Изъяли молодую самку с первым детенышем, самку переместили на Р., детеныша оставили в Мельбурне. Колычев уверял, что будут соблюдены все меры, после завершения опыта Лира вернется на Землю, к семье. Ее звали Лира, двадцать лет, ее сыну было меньше года, я не знал его имени, возможно, его не успели назвать.

Ярость.

Колычев согласился, что так нельзя. Что это бесчеловечно… Но другого выхода нет – нужен результат. И если эта серия окажется безрезультатной…

Над проектом сгущаются тучи, у него нет выбора, если я откажусь, он обратится к другому.

Эксперимент. Институт наполнился людьми, причем кораблей не приходило, люди появились словно ниоткуда, возникли, выступили из стен, бегали по коридорам, ругались в холлах и в лифтах, спали в атриумах, а иногда вдоль стен. Сотни веселых синхронных физиков, искрящихся небывалым энтузиазмом, меня два раза сбивали с ног несущиеся субъекты и оба раза не извинились, не заметили.

Колычев говорит, что шестая серия запущена. Каждый день актуатор незаметно сдвигает матрицу пространства, каждый день, и через неделю мы вплотную приблизимся к пределу искажений… я не очень в этом разбираюсь, для меня синхронная физика похожа на магию, по объяснениям Колычева, должен возникнуть резонанс между актуатором и снами Лиры, и когда это случится, произойдет сопряжение с потоком.

Лира несколько дней ничего не ест, висит в Объеме, практически не двигаясь. Они используют вместо воды кислородный раствор, теперь Лире не надо всплывать. Колычев требует, чтобы я стабилизировал ее состояние, я сомневаюсь, что это возможно. Сны.

Сны косаток безмятежны, в них скорость, свобода, счастье, это действительно счастливые и весьма жизнерадостные существа. Вспышки гнева случаются, однако никогда не длятся дольше нескольких минут и быстро сменяются дружелюбным и игривым настроением. Лира оставалась в ярости неделю. И всю неделю только ярость, ни тоски, ни отчаянья, ни боли.

Я потребовал прекратить эксперимент, прервать смещение. В конце концов, подобное состояние животного непременно отразится на результатах, чего мы хотим, достоверных научных данных или признания, полученного под пыткой? Колычев объяснил…»

Четверть страницы отсутствовала.

– Тут вырван кусок, – сказал я. – Неясно, что объяснил этот Колычев…

– Это же дистиллированная классика! – Кассини улыбнулся улыбкой знатока. – Рукопись, сожженная перед прочтением! Рекомендую посыпать следующую страницу толченым грифелем – вдруг что проявится?

Вырвано аккуратно, ровно, по линейке.

– Бумага слишком плотная, с толченым грифелем я