Хольм ван Зайчик - Дело жадного варвара

Ознакомительный фрагмент

— Какая прелесть, — восхищенно всплеснула раками Жанна.

— Да, но Богдан на несколько месяцев останется один. Это ужасно! При одной этой мысли меня в дрожь бросает.

— Он такой легкомысленный? — с сомнением спросила Жанна. — Наблудить может?

— Да при чем тут… В Цветущей Средине издревле есть поговорка: женщина без мужчины – что слуга без хозяина, мужчина без женщины – что сокровище без присмотра.

— Надо же! — изумилась Жанна. — Восток, а женщин считают самостоятельнее мужчин. По-моему, сокровищу без присмотра куда хуже, чем слуге без хозяина.

— О, вы по молодости лет просто не понимаете, как пуста и бессмысленна жизнь оставшегося без хозяина слуги.

— У нас любой слуга рад-радешенек, если хозяин куда-нибудь провалится на месячишко.

— У вас там слуги наемные, — возразила Фирузе. — Это совсем другое. Ох, сейчас уже начнут… Богдан меня очень любит, и у него совершенно никого нет, кроме меня. На несколько месяцев он останется совершенно без присмотра. Понимаете?

Жанна заинтересованно молчала.

— Нет?

— Нет…

— Вы ему явно понравились, а это, поверьте, совсем нечасто происходит – чтобы Богдану всерьез понравилась девушка. Собственно, на моей памяти – впервые. И вам он, по-моему, тоже понравился.

Жанна чуть смутилась.

— Он очень приятный человек, — призналась она.

— Мужчина должен быть женат, — убежденно сказала Фирузе. — Постоянно или временно, на одной или на пятерых, смотря по доходам… Но не бегать по вольным цветочкам и птичкам, а быть женатым! Чтобы душа была чиста. Чтобы открыто, прямо смотреть своим женщинам и всему остальному свету в глаза. Вы готовить умеете?

Тут Жанна совсем смутилась.

— М-м… как вам сказать…

— Ну, лишь бы мужчина был по сердцу. Если есть желание его порадовать – умение само придет. Помню по себе. Вы приятная и умная девушка, Жанна. У вас там так не принято, я прекрасно знаю, но… Я прошу вас стать его временной женой. Хотя бы на эти три месяца. А когда я вернусь…

У Жанны слегка отвалилась челюсть, а глаза сделались, как два алебастровых шарика на чиновничьей шапке. Фирузе осеклась.

Через несколько мгновений лицо девушки стало пунцовым. Во вновь ожившем взгляде появилось завороженное, почти восхищенное выражение.

— Вот так вот броситься с головой в культурную среду… Да мне и во сне присниться не могло! Я согласна, Фирузе! Я согласна! Ходить по магазинам, кормить, поить…

— Именно. Я вам расскажу об этом поподробнее.

— Стирать, помогать в работе, пыль сдувать с кодексов… да?

— Ну, и все остальное, разумеется, — рассудительно сказала Фирузе.

Когда Богдан решился оглядеться, все в зале уже сидели на своих местах, и лишь две женщины оживленно, не замечая ничего вокруг, беседовали стоя. Вот Жанна наклонилась к уху Фирузе и что-то негромко спросила. Вот Фирузе наклонилась к уху Жанны и что-то негромко ответила. Обе захихикали как-то очень взаимопонимающе, как-то плотоядно, и Жанна покосилась на стиснувшего зубы, красного, как рак Богдана с веселым уважением. О чем они, мучительно думал Богдан. О чем это они так?

Он достал из внутреннего кармана ветровки наградной веер, полагавшийся от казны всем отличившимся работникам человекоохранительных учреждений, и принялся нервно обмахиваться, по возможности пряча от зала рдеющее лицо. На веере были изображены возлежащие бок о бок тигр и агнец, а поверху шла изящная вязь на старославянском: «Не судите, да не судимы будете».

Разумеется, сотрудникам нехристианской ориентации выдавались веера с иной символикой – соответственно их убеждениям; но суть надписей не менялась.

Фирузе неторопливо пошла к мужу. Неторопливо села. От нее просто-таки веяло вновь обретенным внутренним спокойствием и удовлетворением. Богдан молчал.

Вышел махатель.

— Она согласна, — сказала Фирузе. — После кончерто едем в ближайшую управу и регистрируем трехмесячный брак.

— Святый Боже, святый, крепкий, святый, бессмертный, помилуй мя, — ответил Богдан. Помолчал, затравленно покосился на супругу. — В жизни тебе не изменял, Фирочка.

— Я знаю, — сказала Фирузе, взяла его ладонь, поднесла к губам и поцеловала. Прижалась к ней щекой. — Но ты же мужчина, а мне надо ехать.

Махатель отрывисто поклонился залу, повернулся к нему спиной, чуть помедлил, сосредотачиваясь – и вдохновенно взмахнул своей палочкой.

О, музыка! Гендель, Гендель…

Второе отделение пролетело незаметно.

К повозке обе женщины, улыбаясь до ушей, вели Богдана под руки с двух сторон.

У повозок обе посерьезнели. В жемчужном свете почти уже спустившейся белой ночи, в тонком неземном свечении, льющемся с неба, чуть поцарапанного розовыми перьями высоких облаков, Жанна обошла Богданов «хиус», внимательно его оглядывая; еще внимательнее она посмотрела на будущего супруга.

— Вы бедный, Богдан? — спросила она сочувственно. — Вашему авто не меньше четырех лет…

— Нам хватает, Жанна, — серьезно ответил Богдан. — Если вы боитесь, что я не смогу вас достойно содержать, покупать привычную вам косметику из Франции или…

— Нет-нет, я не об этом. Просто… мой отец меняет автомобили чуть ли не каждый год.

— Я знаю о таких обычаях, — сказал Богдан. — Понимаете… я бы тоже, наверное, мог. Но у вас там… нет, не так. Не буду говорить, что у вас – я там не жил. Буду говорить о том, что у нас. Чтобы зарабатывать на новую повозку каждый год – мне надо было бы работать двенадцать часов в сутки. Все время в лихорадке. Я бы мог, конечно. Но я предпочитаю, например, по весне каждый день садиться на своего старичка, уезжать на полста ли от города, выходить на обочину… и думать, и до самых сумерек слушать, как тает снег.

Запрокинув голову, Жанна неотрывно смотрела Богдану в лицо. Странно смотрела. Как-то привороженно.

— Интересный у меня будет первый муж, — сказала она, помолчав. И пошла к своей повозке. Открыла дверцу, остановилась. Обернулась.

— Я на своей пока поеду. Сяду вам на хвост, а вы показывайте дорогу.

— Не сбежишь? — как бы в шутку, для очистки совести спросила Фирузе.

Жанна чуть улыбнулась и покачала головой.

— Ни за что, — сказала она.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

24 день шестого месяца, шестерица,

ночь

В круглосуточно открытую управу они приехали в половине двенадцатого, а к часу уже были дома. Подробно показали Жанне кухню, после кухни – квартиру. Выпили немного шампанского «Дом Периньон», купленного по дороге специально для молодой – Богдан алкоголя обычно не пил, а Фирузе в ее положении было нельзя; да и вообще Магомет разрешал ей только водку. Закусили фруктами. Пытаясь побороть скованность, немного натужно шутили и очень много смеялись. Фирузе было неловко, что такое, в общем, важное в жизни всякой женщины событие произошло для Жанны слишком скоропалительно, не празднично, на бегу, и она старалась быть особенно предупредительной и нежной с нею; но гостья страны, казалось, все понимала и вела себя выше всяких похвал. Девушка и впрямь оказалась просто чудо.

В половине третьего, когда надо было уже решаться на что-то, а Жанна не знала, как себя вести, и Богдан, увлекшись, плел о том, как тяжело было разобраться с кассационной жалобой относительно национальной принадлежности одного уникального по личной красоте и родословному списку галицийского оленя, и лишь он, Богдан, после двухмесячных изысканий сумел эту проблему решить по справедливости – Фирузе, поглаживая живот, тяжело поднялась из-за стола.

— Устала я нынче, — с немного деланным безразличием сообщила она. Нельзя сказать, чтобы ее совсем уж не трогало то, чему суждено было вот-вот произойти. Очень даже трогало. Но она ведь жена. А не какая-нибудь там. И Жанна – жена, а не какая-нибудь там. — Спать пора. А вы – как душеньке угодно, вина вон еще сколько осталось. Если душа горит – я себе в гостиной постелю… — Она запнулась и, не в силах кривить душой перед близкими людьми, неожиданно для себя добавила: — Только, может, отъезда моего дождетесь?

Повисла долгая пауза. Потом ошеломленная, вспыхнувшая Жанна открыла было рот, желая сказать что-то – и тут вкрадчиво заулюлюкала трубка, лежавшая в кармане ветровки Богдана.

Богдан поднес ее к уху, дал контакт и сказал:

— Да?

У него сразу оказался совсем иной голос. Совсем новый. За весь вечер женщины не слышали такого ни разу. Будто звякнул металл.

— Да?

Через мгновение лицо его стало меняться. Оно вытянулось, побледнело. Взгляд сделался больным. Богдан отключил трубку, медленно положил ее на стол, между вазой с персиками и своим бокалом с недопитым шампанским. Рука чуть дрожала.

— Что творится… — потрясенно пробормотал он севшим голосом. — Что творится, святый Боже…