Города гнева - Влад Бах

частью Корпорации? Почему, черт возьми?

– Ты не знаешь, о чем говоришь, – отвечает он наконец.

И снова в его тоне нет ни раздражения, ни попытки убедить меня в обратном. Только ровная, холодная уверенность, которая вызывает внутри ярость сильнее, чем любая ложь.

Я – не знаю?

Я был там. Видел своими глазами. Чувствовал запах крови и гари. Видел, как люди вытаскивали из-под завалов своих родных. Как обезумевшие от горя матери прижимали к себе мертвых детей. Видел, как полыхали погребальные костры, заставляя весь город онеметь от скорби.

А он сидит здесь, в своем идеальном мире, и заявляет, что я не знаю?

Я рывком поднимаюсь с койки.

– Просвети меня, – выплевываю я.

Отец чуть прищуривает глаза, окидывая меня оценивающим взглядом. Ему определённо не нравится мой резкий тон, но, видимо, он совершенно меня не знает, раз ожидал какой-то другой реакции.

– Они живут прошлым, Эрик. И это прошлое уже мертво.

Внутри всё переворачивается.

– Что ты только что сказал? – в неверии переспрашиваю я.

– Эти горстки выживших – осколки ушедшей эпохи.

Он медленно поднимается со стула и делает небольшой шаг в сторону. Его тень растекается по белоснежному полу, бросая на меня длинный силуэт.

– Эволюция не терпит слабости. Корпорация – единственный шанс на выживание. Те, кто не вписан в новую систему, не имеют будущего.

Эволюция?!

Я напрягаюсь, с трудом подавляя уже готовую обрушиться волну ярости.

– Ты серьёзно?! – рычу я, и голос звучит неузнаваемо низко. – Ты только что оправдал геноцид.

– Геноцид? – отец склоняет голову, скрещивая руки на груди. – Я спасаю человечество.

– Ты убиваешь людей.

– Я предотвращаю хаос, – спокойно поправляет он и мне хочется ему врезать.

– Хаос?! – Я с трудом удерживаюсь на месте, потому что каждое слово, вылетевшее из его уст, – это плевок в лицо тем, кого я оставил там, в руинах, среди дыма и пепла.

Мое дыхание сбивается, грудь сжимается, и я чувствую, как внутри загорается что-то новое. Не просто злость.

Ненависть.

Отец смотрит мне прямо в глаза, но в его взгляде – стена. Непробиваемая, мать его, стена.

– Ты хочешь сказать, что они не заслужили право на жизнь?

– Я хочу сказать, что они уже мертвы, – отвечает он с пугающим спокойствием.

– Что ты несешь?!

– Ты видел их укрытия? Их жалкие поселения? Они живут в руинах, питаются отбросами, плодятся без контроля. Сколько из них рождается с дефектами? Сколько из них не доживает до тридцати? Они цепляются за остатки прошлого, деградируют, вырождаются. Они не могут интегрироваться в новую систему, потому что новая система требует прогресса. Их гены – мусор, их образ жизни – тупиковая ветвь. Они не просто умирают, Эрик. Они исчезают.

– Это не даёт тебе права убивать их! – я вскакиваю с койки, сжимая кулаки.

– А у них есть право убивать нас? – он чуть склоняет голову, и в его глазах вспыхивает что-то опасное. – Ты провел гребаный месяц в одном из анклавов и пытаешься убедить, что я для них – главное зло! Ты просто не видел, что творится в других поселениях, как мутанты вырезают целые города. Ты не видел, как эти несчастные заражаются и превращаются в тех же монстров, которые потом охотятся на наших солдат. Ты считаешь, что они должны жить? Но чем дольше они живут, тем больше становятся угрозой. Они – рассадники смерти. Каждый анклав – это потенциальный инкубатор для новых штаммов вируса. Для новых, более опасных мутантов. Мы не убиваем их, Эрик. Мы… предотвращаем заражение.

Он говорит об этом спокойно. Хладнокровно. Как о самом очевидном факте.

– И кто дал тебе право решать, кто достоин жить, а кто нет?! – я перехожу на крик, но отец не слышит. Для него существует только одно правильное мнение – его собственное. Слова остальных – пыль, не стоящая внимания.

– Я не колебался, когда спасал этот мир от гибели и продолжаю это делать. Снова и снова! – с ледяным самообладанием бросает он мне в лицо.

– Какой ценой?!

– Любой, – отвечает он без тени сомнения.

Тишина между нами звенит, как натянутая струна. Я вижу его насквозь. Человек, который правил этим миром так долго, что уже не различает, где заканчивается контроль и начинается тирания.

– Ты не Бог, отец.

Он прищуривается.

– Я – порядок.

– Ты – палач.

Что-то меняется в его лице. На нем отражаются не злость. Не раздражение. Скорее… разочарование.

– Ты всё ещё слишком юн, чтобы понять, как устроен этот мир.

Он поворачивается и делает шаг к выходу.

И в этот момент я осознаю, что он не изменится.

Никогда.

Я стою посреди лабораторного отсека и смотрю ему в спину.

Он всегда будет держаться за свою власть. Всегда будет оправдывать свои решения. Всегда будет жертвовать теми, кого считает слабыми.

И если я хочу спасти Иллану. Если я хочу спасти Ари. Если я хочу спасти людей.

Мне придётся разрушить всё, что он построил.

Гнев пульсирует под кожей. Меня колотит, будто внутри взрываются боеприпасы и разлетаются на тысячи осколков. Ладони сжаты в кулаки до скрипа костяшек. Я дышу глубоко, но воздух будто не проходит в лёгкие. Не знаю, чего ожидал. Оправданий? Сожаления? Пусть даже лжи, но не этого ледяного равнодушия. Он смотрел мне в глаза и говорил, что жизни жителей анклавов не стоят ничего. Чужие судьбы для него всего лишь расходный материал.

Челюсти сводит от ярости. Я делаю несколько шагов по отсеку, пытаясь успокоиться, но внутри бушует шторм. Хочется разнести к чертям проклятые стены, раскрошить их в пыль. Лютая, неконтролируемая ярость пульсирует в венах, но не находит выхода.

Я должен что-то сделать. Я не могу просто подчиниться.

Услышав тяжелые уверенные шаги за спиной, резко разворачиваюсь. Генерал Одинцов собственной персоной. Малолетний гений обещал, что мое утро начнется именно с него, но президент перетасовал карты и опередил своего заклятого старого друга.

Одинцов неспешно проходит внутрь, спокойно наблюдая за мной. Он двигается с той безусловной уверенностью, которая свойственна людям, привыкшим командовать. Высокий, поджарый, с выверенной военной выправкой, он больше напоминает машину, чем человека, и в этом они удивительно схожи с моим отцом. Безупречно выглаженная форма тёмно-графитового оттенка сидит идеально, подчёркивая мощную фигуру. На груди – знак отличия, на плечах – военная символика, обозначающая его ранг. Глубокие носогубные складки придают лицу генерала почти высеченную строгость, а прямые тёмные брови делают взгляд ещё тяжелее. На висках серебряными нитями проступает седина, белесый старый шрам тянется от скулы к линии подбородка, выдавая в нем матерого боевого волка, который видел войну не только из командного пункта.

Одинцов не торопится заговорить. Он делает ещё один размеренный шаг, словно давая мне время осознать свое присутствие. В отсеке тихо, гулкое напряжение висит в воздухе, смешиваясь с моим сбивчивым дыханием и угасающим эхом недавнего разговора.

Я чувствую, как мышцы всё ещё напряжены, адреналин не до конца отпустил, а пальцы то и дело невольно сжимаются в кулаки. После речи отца любой другой диалог кажется бессмысленным. В груди продолжает пульсировать гнев, мысли скачут хаотично, а слова застревают где-то на границе между усталостью и яростью.

Одинцов изучает меня, не торопясь нарушать молчание. В его глазах нет жалости. Нет сочувствия. Но есть что-то другое.

Терпение.

Выдержка.

Выжидание.

Как будто он уже знает, в каком состоянии я нахожусь. Знает, что внутри меня разлетаются в щепки последние иллюзии, что после этого разговора с отцом ничего уже не будет так, как прежде.

В этом они с президентом тоже очень похожи.

Но если отец – ледяная глыба, не допускающая сомнений, то генерал – человек стратегии. Он не давит, не торопит. Просто стоит напротив, выжидая, пока я сам не нарушу тишину.

Я вздыхаю, устало прикрывая глаза.

– Ну давай, добей меня, генерал.

– Я пришёл не за этим, лейтенант.

Он останавливается в метре от меня, чуть склоняет голову, оценивая мое взвинченное состояние.

– Вижу, разговор с отцом не сложился?

Смеюсь беззвучно. Глухо.

– Уверен, ты все отлично слышал, так что опустим переливание из пустого в порожнее.

Генерал усмехается краем губ, присаживается на стул,