Благодать - Пол Линч

Они ждали, что их настигнут ищейки, – констебли, войска верховые с охотничьими ухмылками, лошади рвут удила, глаза прут наружу. Макнатт сказал, едва ли они станут красться. Звук их охоты услышим задолго до ее появленья. И она гадала, с чего он тут рассмеялся. Теперь, когда Макнатт смеется, лик смерти видит она, Макнатта, слетающего вниз, сплошь глаза и зубы. Барт учит ее слушать ночь. Толку нет дергаться от звука всякой лисы, какая бродит вокруг. Нужно сколько-то времени лежать неподвижно и слушать. Замечать в уме все разнообразные звуки. А затем, когда услышишь новое, можно соотнести его со всеми прочими звуками. Вот так получится отдыхать. Услыхав лихо, распознаешь его. Один старый вояка меня научил.

Она лежит неподвижно, слушает ночь.

Вот птица в кустах.

Вот зверь шуршит мимо.

Вот плачет младенец.

Бывает и так, что Колли соображает, когда не лезть не в свое дело. Она оставляет его с остальными в лачуге, Макнатт храпит, раскинув сапожищи, Барт спит, свернувшись серпом. Идет она от дождя мягкой пастушьей тропой, пока не набредает на спешащий поток. Здесь, под почти-солнцем, наблюдает, как вода убегает с этой кровью, что низошла на Грейс, начисто отмывает тряпицу. Наблюдает, как вода моет камни, вода моет ум, вода смывает время, пока мир не становится чист и светел. Вот тогда-то она оборачивается и вздрагивает, завидев кого-то еще, какую-то женщину выше по течению, согбенную, в накидке, пробует воду из пригоршни. Женщина уходит от реки, лицо скрыто под капюшоном. Слишком поздно таиться в кустах, думает Грейс. Слишком поздно убегать по тропе. Она вперяется в воду, словно если смотреть вот так пристально, женщина ее не заметит. Когда оборачивается, женщина в капюшоне стоит рядом.

Женщина говорит, вода тут так хороша. Я забыла, каково это, пробовать воду.

Грейс слышит собственный голос, неловкий во рту. Как можно забыть, каково это, пробовать воду?

Рано или поздно все забываешь, разве нет?

Есть у женщины в голосе нота, тревожащая Грейс. Она оборачивается посмотреть. Солнечный свет на белой руке женщины возносится, чтобы скинуть капюшон, и во рту у Грейс пересыхает. Она разговаривает с мертвой женщиной из того экипажа.

Мертвая женщина говорит, что с тобой? Словно явилось тебе привиденье.

Вы шутки шутите или как?

Не понимаю, о чем ты.

Мертвая женщина смотрит на тряпицу. Говорит, вижу, я тебя побеспокоила за сокровенным занятием. У тебя сейчас женское время.

Не могу остановить кровотечение.

Ни расстраиваться, ни бояться этого не следует. У каждой бывает.

Она ловит себя на том, что разглядывает разутые ноги женщины, трава любовно завивается вокруг ее фарфоровых пальчиков. Это стопы настоящей женщины, не свиные копыта, как у Грейс, и до чего же славные лодыжки, для покойницы-то.

Она говорит, вы кто?

Меня зовут Мэри Брешер, но ты можешь называть меня Холми.

Что вы здесь делаете? Пока ж не Саунь. Нельзя же вам бродить когда заблагорассудится.

До чего странные слова это. Я могу приходить и уходить по своему желанию. Мне захотелось вкуса воды. Отчего же было не прийти?

Грейс некоторое время молчит. Мэри Брешер вздыхает и поднимает капюшон. Говорит, мне пора.

Отвертывается, чтобы уйти, но останавливается. Говорит, пока я спала, у меня забрали ребенка. Ты его не видела?

Ее тело движется непроизвольно по пастушьей тропе, пинает рыхлый щебень, ум натыкается на непрошеные образы женщины, мужчины, ребенка и крови, все соединено в семейство смерти, и вот это-то и происходит, думает она, получаешь то, на что напрашивался. Одно дело живым выследить тебя до твоего схрона в холмах, но мертвые-то всегда знают, где ты живешь.

Позднее Колли говорит, слушай, мук, тебе небось приснилось, никогда не слыхал я, чтобы призраки докучали человеку отдельно, лично, да и в любом разе я постановил, что я теперь рационалист, а потому больше в призраков не верю, так директор школы называл мыслящих людей, тех, кто соображает в математике, и во времени, и во всей этой дребедени, рационалисты, думаю, слово происходит от греков, когда заявляешься на пир, а тебе там вручают кусочек лотоса, и ты такой скептически оцениваешь его размеры.

Она застает Барта с Макнаттом обок лачуги, они сидят, расставив ноги под фартуком солнечного света. Лицо у Макнатта длинно от кислой гримасы. От сидения без дела голова у него плывет, Грейс это знает, рукам неймется заняться хоть чем-нибудь. Макнатт сидит, выковыривает грязь между пальцев ног, лепит из нее катышки. Говорит с Бартом о подрезке псам ушей, слушает Барт или нет, сказать трудно. Сидит он, свесив голову, праздно возится ножом с деревяшкой. Она вбирает их в свою тень, и Макнатт вскидывается, вперяется в нее долгим взглядом, это новое, другое глазенье.

Говорит, ее святейшая милость вернулись. А ну, помоги встать.

На его протянутую руку она внимания не обращает, подсаживается к Барту.

Макнатт натягивает сапоги и уходит в лачугу.

Эдак вот по-новому Макнатт на нее теперь смотрит. Она думает, взгляд у него, спору нет, помягчел. Эк сами глаза способны сообщать об истоме. Она извлекает осколок зеркала из кармана, вытирает подолом. Раскрывает пошире правый глаз и глазеет на него в зеркало.

Барт говорит, что с тобой такое?

Ничего такого.

Ты ведешь себя так, будто с тобой что-то не так.

Она смотрит на дверь и шепчет. Нам надо от него избавиться. От него одно лихо. Ты ж видел, какой он, – бестолковый, опасный. В черепушке не все ладно. Он не сделал то, о чем договаривались. Тот мужчина. Та женщина. Он тех людей убил.

Ловит себя в зеркале. Волосы стали летними, опустились ниже ушей, вьются по-женски.

Колли говорит, вылитая мама.

А вот и нет.

Барт говорит, ты к нему сурова. Макнатт такой, какой есть. Потому он и Макнатт. Он не может быть никаким другим.

Она сечет его взглядом, говорит, у тебя борода слишком длинная стала, не по лицу тебе, пора подстричь.

Макнатт выходит из лачуги, лицо у него обиженное. Говорит, а моя борода как? Тебе не кажется, что она тоже длинновата?

Она смотрит, как носком сапога он выколупывает из земли камень и швыряет его вниз по склону. На миг это птица, что летит к солнцу, а затем устремляется книзу паденьем проклятых.

В это утро она собирательница, бродит по оврагам босиком под солнцем полускрытым, будто кончик бледного пальца. Нутро ей крутит, склон холма сыр после ночного дождя, и уже час безуспешных блужданий. Да что угодно, думает она, лишь бы выбраться из той лачуги. Словно близнецы