Кристиан Крахт - Я буду здесь, на солнце и в тени

Рано утром я пожал денщику на прощанье руку, похлопал его по плечу и подарил ему карманные часы, которые конфисковал у телеграфиста, и новый «лугер». Он взял все это, внимательно посмотрел на меня и сунул часы в карман своего пальто.

— До свиданья, господин, — сказал он.

Как приятно ехать верхом! Вырваться из тесных улочек города, прочь от нищих и раненых, прочь от воспоминаний. От Фавр, обнаженно лежащей на своей постели, свернувшись, как ребенок, в клубочек, поджав колени к груди. Волна воспоминаний, как теплый корейский дождь.

Прочь от жестокого уродства войны — только чувствовать дрожь коня под седлом, колющие лицо ледяные иглы ветра. Пар, идущий от крупа животного, короткий галоп, ветки ели, цепляющиеся на скаку и сбрасывающие свой белоснежный груз вверх, в сероватое небо. С шумом взлетела куропатка. Ее следовало бы подстрелить, только я поздно ее заметил.

Один раз снежное покрывало так высоко взметнулось перед моим конем, что он испугался и встал на дыбы, а я с трудом удержался в седле, но обронил свою записную книжку. Впрочем, это было уже неважно. Она упала из кармана пальто в снег и пропала, как те рукописи, которые никто больше не мог читать.

Я скакал дальше на юг, оставляя реку слева, мимо убогих покинутых деревень. Вдали, на той стороне Аары, горел одинокий крестьянский двор, в него попала бомба. Дым черным флагом развевался над ним. Небо было цвета молока, но солнце ниоткуда не проглядывало.

Через несколько часов я добрался до раскинувшегося на юго-востоке, ближе к горам, покрытого льдом, неприятно темного озера Тунер. Его крутые берега, небольшие березовые рощи и постоянно встречавшиеся заброшенные крестьянские дворы, стены домов которых хозяева, с упорством, свойственным этому народу, насколько хватало сил, подправляли с помощью сухого ила. Населенные пункты я обычно объезжал стороной, чтобы не встречаться с людьми. Ночью снега не было, и время от времени я видел следы обеих лошадей своих аппенцелльцев.

Здесь был переход из Ной-Бернской, центральной части страны — Миттельланд — в верхнюю ее часть, Оберланд. Это был так называемый пояс бедности, широкой полосой окружавший Редут. На полях играли укутанные в лохмотья маленькие мваны, вид которых не мог никого обмануть из-за голодного блеска в глазах. Они были запуганы, бледны и истощены. Об этом говорили их тоненькие ручки, которые показывались из рукавов, когда они тянулись за какой-нибудь веточкой или игрушкой. Когда я проезжал мимо, они исподтишка смотрели на меня своими глубоко ввалившимися, окаймленными черным глазами, а когда я улыбался им, отводили взгляд. Местность была заминирована, я надеялся, что родители объяснили этим мванам, на каких полях и склонах гор заложены мины, а на каких — нет. Вероятнее всего, это были наемные дети, маленькие крепостные, арендованные некоторыми бессовестными крестьянами. Я подумал, что когда-нибудь, когда мы доживем до Коммунизма, такого тоже больше не будет.

На озере я увидел несколько человек, занимавшихся подледным ловом. Когда через кустарник я подъехал и крикнул: «Здравствуйте! Здесь до меня проезжали всадники?», — они, от страха согнувшись в три погибели, натянули на головы свои попоны, понимая, что верхом я не отважусь ступить на лед. Ну ладно. Все равно. Тогда — дальше, в неизвестность, к истокам великой реки Аары, к Редуту, к Шрекхорну, ведь там — Бражинский.

IV

Я родился в маленькой деревеньке в Ньясаленде, у подножия гор Зомба и Мландже, в сорока верстах от границы с Мозамбиком. Моя мать умерла родами, я был последним из четырех сыновей. Вспоминаю зной и тень, окрашенное в желтое мягкое послеполуденное время. Синие гибискусы светились по вечерам по ту сторону ограды на окраине нашей деревни. Вспоминаю пыль, горы и птиц. Мы разговаривали друг с другом на языке чива, или «чичева», как называли наш язык чужаки.

Как это обычно бывало, меня как последнего из сыновей отправили на обучение в военную академию в Блантайре. В течение многих десятилетий швейцарские дивизионеры не только создавали в некоторых регионах черной Африки военные школы, но и руководили ими. Для швейцарской войны были нужны хорошие солдаты и офицеры, а откуда их взять, как не из никогда не иссякающего потока африканских союзников.

От британских и португальских миссионеров, живших поблизости от моей деревни, я научился чтению и письму; святой отец брат Кит, выходец из канадского доминиона, почитал своим долгом после занятий отыскивать меня в толпе учеников и вести к скальным пещерам Чонгони, чтобы показывать там загадочную наскальную живопись, сделанные моими древними предками концентрические рисунки, окаменевший вихрь которых и необычайная узорчатость настолько пленяли меня, что лишь спустя довольно долгое время — и то совершенно случайно — я стал замечать, как, стоя за моей спиной, в слабом свете масляной лампы, падре, сдерживая прерывистое дыхание, тихо удовлетворял себя.

Когда я был молодым рекрутом (мне было четырнадцать), у меня часто случалась лихорадка. Швейцарский военный врач установил, что в период грудного вскармливания я подхватил малярию, хотя болезнь уже давно считалась побежденной, ведь американцы разбросали с дирижаблей над Африкой вакцину, готовясь навсегда закрыть свои границы, прежде чем там начала бушевать гражданская война Пернатой змеи, о которой мало что было слышно, а если и доходили какие-то известия, то только ужасные.

Мое сердце располагалось в грудной клетке не с левой стороны тела, как у всех людей, а справа. Я никогда не относился к этому как к чему-то необычайному, зато когда военный врач (куривший ароматные папиросы) во время первой призывной медкомиссии приложил к моей грудной клетке ледяной стетоскоп и подвигал мембрану то влево, то вправо, он в ужасе отпрянул, не только расплескав чашку теплого молока с медом, приготовленную для спокойного сна — я был в числе последних из тысячи курсантов за этот долгий день, — нет, он испугался так сильно, что драгоценная пробирка с опущенной в формальдегид саранчой упала с лабораторного стола и разбилась вдребезги.

В Блантайре, названном по месту рождения английского исследователя и империалиста Дэвида Ливингстона, нас, молодых людей, насчитывалось полторы тысячи, в большинстве своем это были ньянджа, как и я, женщины в то время еще не допускались в академию. Мы уважали швейцарских преподавателей; они были корректны и по-своему надежны, они не били нас и, привыкнув, снисходительно относились к нашим насмешкам над их светлой кожей, порой иногда излишней прямолинейностью и нелепыми, вызывавшими ужас желтыми отливавшими золотом волосами, к которым мы потом привыкли. Швейцарцы нуждались в нас, они прививали нам, мальчикам, дисциплину и щедро кормили нсимой, а также давали новую веру, и этого было более чем достаточно. Больше всего я был поражен скромностью швейцарцев, этой упрямой, отчаянной константой их естества. Они никогда не проявляли неуступчивости или жестокости, но, казалось, всегда знали, чего хотят. Они представлялись мне неподкупными, прямолинейными и честными, и самым большим моим желанием было стать в точности таким, как они.

Мы учились строевой подготовке и стрельбе, бегать десять верст с боевой выкладкой, а после, без дрожи бессилия, колоть штыком точно в центр соломенного мешка, обозначенный нарисованным кисточкой красным кружком. Мы учились петь революционные швейцарские народные песни, самостоятельно делать себе перевязку и носить темные очки, отражавшие блеск снегов. Нас готовили к войне, бушевавшей на холодном Севере, мы под африканским солнцем носили зимние шапки и обматывали икры войлоком, чтобы снег, которого никто из нас ни разу не видел, не попал в сапоги.

Спустя какое-то время уже и друг с другом мы разговаривали не на чива, а на швейцарском диалекте. Мы слушали записанные на восковых валиках фонографа голосовые тексты Карла Маркса и историю великого товарища конфедерата Ленина, который, вместо того чтобы вернуться в опломбированном вагоне в распадающуюся, раздираемую на части Россию, остался в Швейцарии и после десятков лет войны основал Советы в Цюрихе, Базеле и Ной-Берне. Россия от Центральной Сибири до Ной-Минска была отравлена вирусами — последствие так и оставшегося необъясненным взрыва в Тунгуске. Бесконечные пространства тундры, моря налитой пшеницы ближнего Урала обезлюдели навсегда, не поддающиеся оценке запасы никеля, меди и зерна были утрачены, гигантская Российская империя была сплошь вымершим пространством, наполненным ядовитой пылью и смертоносным пеплом.

Мы получали большие дозы витамина D в качестве добавки к обильной, лишь поначалу казавшейся несколько чужеродной по вкусу пище, а также в виде внутримышечных инъекций два раза в неделю: ученые объяснили нам, что мы, африканцы, из-за особенностей пигментации нашей кожи не можем в достаточном количестве вырабатывать и накапливать в организме этот жизненно важный витамин в условиях холодной, лишенной жаркого солнца Швейцарии. Некоторые парни от страха перед уколами прятались за сортиром, мы же, те, кто не боялся, насмешливо называли их с этого момента «коричневыми».