Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

ним этот жест повторили. Они так и стояли, пока он и второй с автоматом прошли торопливо в начало шеренги, и первый с автоматом подозвал по-немецки еще одного.

Тот прибежал, держав в руках что-то наподобие небольшого ящичка или коробки. Коробку он передал второму немцу с автоматом, и они втроём, деловым шагом пошли вдоль этих вытянутых рук, пристально их рассматривая. Первый немец с автоматом то и дело останавливался и что-то снимал с пальцев. Если у него не получалось, он звал второго, с автоматом и коробкой, и того, что с винтовкой.

Они становились возле вытянутых рук так, что их спины закрывали то, что они делают, но было видно лицо того, чьи были руки. Оно вдруг превращалось в гримасу из рта, разъятого криком. Голова и мертвенно-бледное тело вытягивались, и, оставленный, он тут же бессильно сгибался. Третий по счёту из тех, с кем проводили процедуру, упал, и немец, тот, что был с винтовкой, отступив шаг назад, выстрелил ему в голову. Он так сделал еще два раза, пока они дошли до конца шеренги. Не дав себе передышки, все трое двинулись в обратную сторону.

Этого дядя Мирон уже не видел. Отпрянув, он сел и почуял, как льётся в него, оглушая, несмолкаемый стонущий шум. Руки тряслись, и в глазах непомерно вытягивались продолговатые, мертвенно-бледные тени. А Саша с Большого Фонтана, припав к щели, лихорадочным шепотом говорил обо всём, что творилось за дощатой стеной, и дядя Мирон не мог шевельнуть иссохшим во рту языком, чтоб сказать: замолчи, не надо, молчи.

Первый с автоматом шел впереди, а двое — чуть поодаль. Одному за другим из стоявших в шеренге он пальцами раздвигал губы и заглядывал в рот. Обнаружив то, что искал, он останавливался и короткой командой подзывал по-немецки двоих. Второй с автоматом торопливо, но бережно укладывал коробку на убитую землю и доставал из неё молоток и клещи.

Первый с автоматом и тот, что с винтовкой, уже успевали завести человеку руки за спину, и когда тот, с клещами и молотком, подходил, за волосы отклоняли голову назад, примерившись, немец бил молотком и тут же, перехватив инструмент, что-то с силой выламывал или рвал из разбитого рта, а после клал вместе с инструментом в коробку. Потом они заставили стоявших в шеренге перелезть через бруствер и стать на колени лицом к яме. По короткому крику первого с автоматом солдаты с винтовками поднялись на бруствер и передернули затворами. Немец крикнул еще раз, и залп опрокинул в зиянье ямы продолговато белевший за бруствером ряд.

Во дворе появился фельдфебель Келлер. Он выкрикивал короткие приказание по-немецки, и ему подчинялись. Первый немец, что был с автоматом, показал фельдфебелю коробку, а потом, вместе со вторым с автоматом и солдатом с винтовкой, они подошли к столу, установленному под навесом. Пока они наливали вино из плетёной бутыли, пили, закусывали и курили, несколько гражданских вилами скидывали в яму лежащие на самой кромке тела.

Командовал этими итальянец и инженер примарии Поляков. Саша с Большого Фонтана признал Ваньку Булушко, Иорданова и Ефима Дубинина. Их всех, с итальянцем и инженером, подгонял фельдфебель. Он, опухший и небритый, ходил раздраженно вдоль бруствера, с зажатой под мышкой коробкой, кричал, чтоб двигались поживее, что, прежде чем скинуть, надо проткнуть живот.

Не дождавшись, когда нерасторопные полицаи скинут последнее тело, фельдфебель коротко выкрикнул по-немецки, свободной рукой дав отмашку куда-то во вне двора. В периметр завели вторую колонну. Тоже двое сопровождающих, и — друг за другом — голые женщины, старухи и молодые, худые и полные, многие с детьми. Погнали по диагонали, через весь двор, к той же яме.

Мужчины, когда их вели в колонне, молчали, а дети и женщины плакали и кричали. Их было больше, человек до тридцати. Одна, с ребенком лет пяти на руках, забилась в истерике, закричала и села на землю, ухватывая девочку за спинку и прижимая к груди.

Фельдфебель торопливо пошел к ней против движения колонны, на ходу вытаскивая из кобуры пистолет, остановился, и, как в тире, подняв руку от бедра, выстрелил женщине в лицо, а потом девочке в затылок. «Становитесь в шеренгу! Дети — возле родителей! Всем вытянуть руки!», — по-русски кричал он, подходя к колонне. Всё повторилось, с золотыми кольцами и зубами, с молотком и клещами.

Выемку ценностей фельдфебель выполнял собственноручно. У пяти девушек, с совершенно здоровыми зубами, были под корень обрезаны косы — чёрные, темно-русые, рыжие, длиннющие, до самых гусиной кожей покрывшихся, девственных поясниц. Ножницы были в коробке.

Женщин поставили у самой кромки ямы, наполненной телами их мужей, отцов, братьев, дедов. Плач и стоны усилились, но на деловитость фельдфебеля это никак не влияло. Он явно взбодрился, отдавал распоряжения, по-немецки и на русском, кричал, чтобы маленьких детей подняли к груди и на плечи. Старух заставили стать на колени. Грянул залп. Потом эти залпы гремели еще, сливаясь в один оглушительный гул, и время слилось в одно, и дядя Мирон уже не разбирал, где он, куда их ведут, почему уже ночь. Только бледные тени, и без того продолговатые, метались вокруг, вытягиваясь непомерно…

В Костином сне, беспокойно и тесно вместившем остаток сиреневой ночи, клокотали и бились оглохшие дядины речи, и тётя Тамара, с Людой за руку, совсем без одежды, какими он видел их однажды, подглядывая на Днестре, бежали к нему, тянули белёсые руки и что-то кричали, злорадно и жутко.

Голоса его разбудили в полдень. Громкие, они стучались в окно со двора. Солнце жгло совсем по-летнему, когда явились жандармы и потребовали каток. В прошлый раз, когда немцы мыли мустом свои сапоги, фельдфебель обратил внимание на асфальтовые дорожки во дворе.

Каток для укладки дядя Мирон соорудил сам, в мастерских, из трубы и баллона, наполненного свинцом. Потом его звали не раз и свои, эмтээсники, и в колхоз, и на табачную фабрику для укладки асфальта, и он, довольный и гордый, с помощниками грузил на каруцу собственное изобретение, в предвкушении нужного дела и его неизменно венчавшего, знатного магарыча.

С жандармами говорила тётя Вера. Вернее, она плакала и причитала, объясняя жандармам, что для катка нужна каруца и лошадь, а их при отступлении забрала Красная армия, а жандарм кричал на нее, что каток на то и каток, что его можно катить, а тётя Вера начинала плакать навзрыд, голосила, что муж её болен, не может подняться с постели, а она сдвинуть эту железку не сможет. Шарик метался у самых ворот, реагируя на