Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

случае осложнения обстановки нам будет немедленно оказана помощь.

Иван вместе со всеми слушает его речь и не понимает: какая помощь, откуда? Да Москве начихать на то, что у нас происходит, ей бы остановить прорыв колдунов и монстров на юго-западном направлении. Тем более что Хорь на его прямые вопросы не отвечает – смотрит пустыми глазами и ровным голосом повторяет, что все скоро наладится.

– Вопрос нескольких дней.

Он явно чего-то не договаривает.

Иван догадывается, что для Хоря нынешняя ситуация – единственный и последний шанс. Его ведь кинули, смахнули с доски как пешку, точней – задвинули на периферию. Рассчитывал, сковырнув Авенира, стать начальником Канцелярии Патриарха, а вместо этого поехал Наместником в глухую провинцию. Конечно, Наместник – тоже фигура не из последних: хозяин области, удельный князь, отчитывается непосредственно перед Президентом, а с другой стороны – вон из Кремля, вон из Москвы, с глаз подальше, выплывешь, тогда, быть может, посмотрим, утонешь – и хрен с тобой, кем заменить найдется. Фотий ему, видимо, не доверяет.

Озлоблен Харитон, обижен, таит планы мщения. Уже через день после назначения Ивана советником обмолвился в разговоре:

– Что бы они без меня делали? Да мне достаточно было пару слов архимандриту шепнуть, и Фотий поехал бы нести Слово Божье эвенкам и чукчам, – сжал авторучку так, что побелели кончики пальцев. – Я не жалуюсь, жив остался – и хорошо. Не жалуюсь, но помню об этом. И не только сам помню, но придет время – напомню и остальным…

И вот – смотрит пустыми глазами.

Нет, тут, как в истории с Лаппеттууном, явно что-то не то.

Мэр, впрочем, держится нисколько не лучше. Умудряется уже в своем собственном обращении брякнуть, что ни к чему делать запасы, город вполне обеспечен и продовольствием, и бытовыми товарами. А если дефицит кое-где возникает, то исключительно потому, что часть несознательных граждан бегает по магазинам, сеет панику, нужно – не нужно, метет все подряд… Ясно, что после такого ляпа сразу же возникают грандиозные очереди, и Штырь, матерясь, вынужден выделять для предотвращения инцидентов дополнительные наряды.

Все это действует слабо. Возвратясь из муниципалитета домой, Иван натыкается на свою хозяйку, которая, хватая ртом воздух, прислонилась к стене, и возле ног ее – две брезентовые сумки.

– Давайте я помогу…

Сумки тяжелые, каждая килограммов по пять. Дарья Ануфриевна семенит рядом, радостно щебеча:

– Сам Бог вас послал… – Сообщает, что за сегодня уже третий раз делает заход в магазин, купила вот – десять банок килек в томате, четыре пакета гречки, дважды очередь отстояла, дают-то они по две пачки в руки. – Думала, уже не дойду…

– Зачем вам столько?

Дарья Ануфриевна смотрит на него с высоты жизненного превосходства:

– Вы еще молодой человек, а у меня опыт: дают – бери, потом спохватишься – ан нет ничего…

Вечером она варит из килек суп – с картошкой, с петрушкой, с укропом, ничего, получается вкусно. Иван две тарелки сметает под неторопливые разговоры о жизни. Муж у Дарьи Ануфриевны, оказывается, умер, потому что на него Хохотун напал: засмеялся над чем-то, не может остановиться, задыхается, машет руками, посинел, упал на пол, и все. Вызвала отца Базилика, чтобы дом освятил, изгнали Хохотуна, да уж поздно… Эх, и когда нормальная жизнь вернется…

Иван сперва ждет, что вот-вот услышит какую-нибудь народную мудрость. Ведь не зря говорят, что народ своей неиспорченной природной душой прозревает больше, чем все философы и ученые. И уже в который раз убеждается, что ни хрена: никакой народной мудрости не существует. За тысячи лет накопили горстку пословиц, и весь базар. Прекрасный человек Дарья Ануфриевна, кормит вот, сочувствует, претензиями не донимает, но вся ее мудрость заключается в том, что не выпендриваться надо, а потихонечку жить. Жить как все, тогда будет тебе мир и покой.

Ну да, конечно.

А если кто-то не может как все?

Если есть в тебе нечто такое, тревожащее, что просто не дозволяет?

И с этим ничего не поделаешь.

Он чувствует себя как муха, тонущая в янтаре: еще живой, но уже подступает к глазам смоляная пахучая желтизна. Скоро она застынет, и сам он застынет в ней на сто миллионов лет, кто-нибудь потом небрежными пальцами расколупает, отшелушит слои – не поймет: грязь это, букашка какая-нибудь или что? Ну и тогда зачем это все было? Зачем они с Марикой бежали куда-то через солнечный луг? Зачем он в Монастыре изводил себя молитвами и аскезой? Зачем потом, будучи курсантом-духовником, зазубривал магические ритуалы? Зачем искал смысл в смутных изречениях старца? Зачем погибла Малька, напрасно, как ее жаль, в тенетах Лаппеттууна? Зачем Джанелла, не жаждавшая ничего, кроме любви, превратилась в кровожадную Кали?

Зачем все это было, зачем?

Ответов у него нет. Жизнь вообще не дает ответов ни на какие вопросы. Она лишь окутывает ими растерянного человека, постепенно погружая его в тягучее ожидание небытия.

Он существует словно в муторном сне. Бесцельно бродит по улицам, надеясь на случайную встречу. Встречи, разумеется, не происходит. Но даже если произойдет, дальше-то что?.. Сидит на утомительных совещаниях в мэрии, где раз за разом перемалываются в труху одни и те же слова. Обязанности его как советника не определены. Советник – он советник и есть: советует, когда его спрашивают. А кто его спрашивает и о чем?.. Два раза в день смотрит новости по правительственному каналу. В стране осуществляется программа Единой Истинной Веры: идет тотальная зачистка всех неправославных конфессий, всех иноверческих объединений, всех самодеятельных пророков, всех сект. Везде ищут ведьм, колдунов. Начат очередной громкий процесс, теперь – над приверженцами каббалы: якобы совершали обряды, вызывающие тряс, глад и мор. На многотысячных молебнах-митингах, на переполненных стадионах ораторы возвещают смерть проклятым еретикам, и толпа, точно взбудораженный зверь, откликается ревом, вздымающимся до небес: «Смерть!.. Смерть!.. Смерть!..» На конец сентября назначен Поместный Собор, и уже нет сомнений, кто станет новым Патриархом Московским и всея Руси…

Молиться Иван не пробует. Пустота, уже давно образовавшаяся в душе, не откликается ни на что. Бог молчит, и молчание Его страшней всех земных кар. Никакие кары его, впрочем, тоже не беспокоят, он бесплотен и легок, как шелуха, оставшаяся без зерна. Вот сейчас порыв ветра, прокатывающийся по улице, незаметно, точно во сне, подхватит его и, закрутив вместе с пылью и мусором, утащит неизвестно куда.

Грянула бы, что ли, гроза.

Прибила бы зной, омыла бы его самого.

Не зря же кругом такая нечеловеческая духота.

Не зря, не зря.

Он все-таки чувствует, что не зря.

Должно что-то произойти.

И ведь действительно происходит. Той же ночью на