Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

тому назад лет сколько-то тыщ, и, единственное, что ушастому остаётся — смердеть, разлагаться. Это ведь только в песенке детской поётся, что мама непременно найдёт и что так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети. Бывает, что непременно теряет. Его одноокие делают так постоянно. Чадодей самовластный, он сам им делал аборты, доводил до позднего срока, в нутро запускал свои сильные, словно стальные, пальцы врача, добывая стволовые клетки из эмбрионов.

Вот и Злату пришлось потерять. Захотела сюрприз ему сделать. Вползла голышом, по-кошачьи, в бегемотово кресло, и в нём, приручённом — тёмно-буром, огромном — почти растворилась, как в стамбульской каюте. Раздвинула ноги, а там, как во сне: губы в ухмылке, разошлись, ощерившись золотыми фиксами. Ему, не выспавшемуся, так привиделось. Ночь накануне валилась, как туша животных, спать не давала. Сюрприз оказался, что надо: Злата сделала пирсинг на клиторе, золотую булавку и капельку. А он её придушил.

Это ведь только в мареве чудится, что живот, шоколадный и плоский, увитый горящими змейками, дышит, ходит вверх-вниз. Неводом выволокли на днестровский песок мёртвую царевну, и значит, добыча — реки, вернуть её надо на стрежень. Задушенной в упокоении он воздал почести, не виданные доселе. Своими руками, в состоянии аффекта, предал убиенную в лакомство чудищу, в виду ошарашенной пристяжи, в слепящих лучах галогенов. Перед тем, как скормить её монстру, очистил шоколадное, стылое тело от цепочек, кулонов, серёжек, с деловитой ухваткой врача извлёк и два пирсинга — из пупка и из клитора.

Лишь тут, в слепящих лучах галогенов, Дубаларь вдруг заметил, что стойкий загарный пигмент побледнел, сквозь него проступило множество родинок, покрывавших прекрасное Златино тело. Будто пригоршни по небу звёзд, утопших в стрекочущей сиреневой мгле. Раньше он не замечал в убитой эту особенность, и корил себя за недосмотр и невнимательность.

Напоследок Аур извлёк из задушенной зубы, все, как один, — совершенные. Совершенно то, что совершено. Начав с первой четверти, с верхней, правой «однёрки», рвал неспешно, с пристрастием, покуда не вышел к нижнему тридцать седьмому, посетовав про себя, что два зуба мудрости — правый нижний и левый, «сердечный» — вырасти не успели. То есть, эти два зуба как бы остались в придушенной, а для лакомства, в его символическом и прикладном, практическом виде, це не есть хорошо. Ведь для мертвой царевны уготовлено подобие гроба хрустального — нутро господарыни. Хрусталю требуется деликатное обращение, никаких вредоносных воздействий тлению не подвластных зубов и металлов, во избежание сколов, царапин, запоров и несварений его хрустальнейшей рыбки.

Аур избавился. Избавленному — быть избавителем. Изверг — тот, кто изверг. Пей вино ярости, цельное, приготовленное в чаше блуда.

Вот и Цеаш прёт в избавители, мнит себя самовластным, будучи сам опутанным накрепко синею сетью, — с головы и до пят оплетён, будто вервием, животным инстинктом. Раболепный холоп набрякших похотью створок. Шизанут в этом деле на всю бегемотову голову. Зависим, и, следовательно, — уязвим. В неводе, значит — не ведает… Ведает Аур. Его, всесильного Дубаларя, из оков и цепей вызволила господарыня-рыбка. Вынесла на своём скользком брюхе, раскорячив кадуальные плавники.

Злату отправив на корм, осознал по поводу рыбы. Явью открылась их неразрывная, рабско-господская связь. Почавкав и переварив, расщепив шоколад на белки и усвоив, впорхнула она в его извилины рабкой и господарыней.

Речи текут, реки рекут. Зерно черно, но сокрыто в белейшем, а то закутано во тьму. Значит ли это чёрным по белому, что съевший такого зерна — нутром обелится? Не он ли открыл мановением, что чудище таит под мраком наростов белоснежную суть альбиноса? Разве он не счищал с боков господарыни, лелея и холя, не соскабливал, сантиметр за сантиметром, годами липшую мерзость?

Вот с чем сравнимо!.. С тем, как ощупью, в страхе, она поднимается вверх по реке, пробираясь по донному темноводью; шарахнется смутного силуэта, оказавшегося топляком, минует яму, другую, завал из коряг, и вдруг… замрёт, зависнет, паря плавниками против течения, не веря ещё, предвкушая совсем по осмысленному: вот, вот же! — зефирка, конфетка, подарок судьбы, лакомство: колышется в яме застрявший в корнях, раздутый, обкромсанный раками, жмурик.

Вот с чем сравнимо: урод Минотавр, блуждая бесцельно по дурным в своей бесконечности, изворотливым коридорам, ковыряя от нечего делать в бычьих ноздрях человечьими пальцами, вдруг замрёт… Ужели послышалось? Плач… нет, всамделишный… всхлипы, настойчивый шепот, и тонкий, едва уловимый сквозняк, как подобострастный холуй, подносит к жадным ноздрям аромат девичьей кожи, вонь потняка от страха взопревшего юноши. Ноги, совсем человечьи, мягко, неслышно совсем, несут всё быстрей извилистыми коридорами, дабы с ходу, простёрши рога, как крыла чёрной ночи, в упоении обрушиться, рвать, и кромсать, и, захлёбываясь, насыщаться.

Мош[41] Ион, закадычный дружбан Еремии Мошняги — стародревний пахарский пенёк, в рог закрученный временем, беззубый, выживший из ума, — опрокинув стаканчик бакона, другой, потом третий, и всё, не закусывая, после третьего принимался скрипеть, как замшелая каруца, еле слышно травил маразмом траченную сказку: мол, его ещё прадеды сказывали: из простора морского на Днестр заходила огромная рыба, хоронясь в мглисто-зелёных ятях, ямищах, поднималась всё выше, из устья — течению встречь; была она очень большая, а русло делалось уже; и не рыба была это вовсе — Балаур-дракон, людожор темноводный; змей глотал всё, что движется — птиц, коров и собак, рыбарей, баб, детишек, натрескивал пузо, распирало его в шире-ширище, не втискивался в берега. И тогда реку вспучивало.

Аквакультура — сложный процесс. Корм — сумма жатвы и жертвы. Жратву ищи в толще, несытной и мглистой, вспученной паводком. Потому он и Спейский — кричит будто: «Спейся! Спейся!». Один стакан, как one way ticket до космоса. Хорош Бухарест? Нельзя разбудить человека, который лишь притворяется спящим. Глупо ждать, когда рыба утонет. Запредельное нечто. Вернее, было нечто — стало ничто. Внутренний фокус внимания: трансценденция, трансплантация, Трансиордания, Транснистрия…

Купель Иордана отделяет землю, текущую мёдом и молоком, от той, которая никому не обещана. Запредельное нечто — Транснистрия, остров, объятый кольцом хлябей бездонных. Будто слёзы, что были, как капли крови, лили и лили. Исполнившись, вынесли дамбы из чаши.

Речи текут, реки рекут. С левого берега мглисто-зелёные воды — талмуд, с правого — Септуагинта. А если читать с середины, гребя вниз по течению? С севера Лядова, Ров, Буг Южный — с востока, с запада — Днестр, но не Двина. Огорожено отовсюду, как место, что по-персидски зовётся Paraidieza. Альбиносы припёрлись из Персии. Низвергнутое в пучину объято тьмою глубин.

Потёр, как колдун Гарри Поттер, сказал заклинание и, — чёрное вылезло белым.