Метка - Элис Бродвей

И ничего не придумывается.

Я мысленно перебираю всё, что мне хотелось бы сделать: достичь высших степеней мастерства чернильщицы, выйти замуж, родить детей. Но стоит ли всё это вечной памяти? Стоит ли памяти моя жизнь, если она всего лишь искра в огромном костре? Знаки на моей коже мало чем будут отличаться от знаков многих других отмеченных.

В голову закрадывается крамольная мысль: возможно, мы не так уж много узнаём о человеке, прочитав его книгу. Мы никого не можем узнать по-настоящему.

Прогоняю предательские размышления и перевожу взгляд на Оскара.

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, не успела как следует подумать. А ты что скажешь?

Оскар недоверчиво смеётся в ответ.

– Ты серьёзно? Не успела как следует подумать? Мы живём ради этого, а ты не успела как следует подумать?

Я только молча пожимаю плечами, и Оскар преувеличенно удручённо качает головой. Сливаясь с толпой посетителей, мы переходим из зала в зал.

– У меня есть один знак – свидетельство окончания первого года обучения мастерству переплётчика. И ещё знак на семейном древе, где стёрли папу. – Оскар пожимает плечами. – Я хочу прожить достаточно долго, чтобы на моей коже появились ещё какие-то знаки… – Его голос медленно затихает.

– Я понимаю.

– Может быть, большего мне и не нужно, – тихо продолжает Оскар. – Только чтить память отца, и чтобы памяти обо мне хватило на нас обоих.

Мы смотрим друг на друга, и в это мгновение я понимаю, какой хочу остаться в памяти. Я хочу, чтобы помнили мою борьбу за память о папе. В глазах у нас стоят слёзы. Оскар прижимается своим лбом к моему.

– Всё будет в порядке, Леора.

Едва дыша, я смотрю Оскару прямо в лицо.

Куратор музея ведёт к центральному экспонату группу посетителей, и мы с Оскаром расходимся. Гид хмуро оглядывается на нас, и, взявшись за руки, мы торопливо сворачиваем в соседний зал, пряча смущённые улыбки.

Несколько минут я стою, привыкая к сумраку, а Оскар делает шаг в сторону, натыкается на что-то с глухим стуком, и улыбка на его лице тает.

Мы забрели в зал за зелёной дверью. Посередине аквариум, в котором покачивается человек с пустой кожей. Оскар врезался в стеклянную стенку этого ящика и устроил внутри небольшие волны. Локти человека, поскрипывая, трутся о стекло.

Мы окружены. Со всех картин, со всех рисунков на стенах на нас смотрят пустые. Алебастрово-белые надгробия белокожих и их тайны. На некоторых картинах пустые изображены с раздутыми животами, словно ложь и зло, которые они скрывают, переполнили их и готовы разорвать тела изнутри. Судя по глазам, пустые слишком многое видят, слишком многое знают и слишком многое прячут от окружающих.

На одной из картин изображён пустой, отрезающий руку отмеченного знаками. Мятежник отбирает у отмеченного его годы, его знаки, его жизнь.

Зал доверху наполнен злом. Зло сочится с картин и надписей на стенах. Повсюду записи об ужасах, некогда творимых пустыми, воспоминания пострадавших отмеченных. Ничто не мешает вообразить, что мы окружены иллюстрациями к сказкам. Но всё это было на самом деле, и забывать об этом нельзя.

Фигуры пустых напоминают скелеты, нет, скорее призраков. Но нас преследуют лишь образы пустых. Сами мятежники изгнаны, их больше нет. Угрозы нет. Однако страх мой слишком настоящий, и сила пустых слишком осязаема.

– Терпеть не могу это место! – шепчу я Оскару.

Сжав мою ладонь, он что-то бормочет, похлопывая по карману, где спрятаны инструкции Верити. Слов не разобрать, но напоминает что-то вроде: «У каждого свои секреты».

Дома, едва захлопнув за собой дверь, я слышу мамин голос:

– Леора, ты пришла? Подожди, я сейчас спущусь!

Мама идёт по лестнице, сжимая в руке лист бумаги. На её лице странное выражение – смесь страха и облегчения.

– Сегодня пришло письмо. Назначен день церемонии взвешивания.

Извещение на плотной гербовой бумаге гласит: взвешивание папиной души состоится через две недели.

Времени совсем мало.

Глава тридцать первая

Когда мне было семь лет, я украла печенье.

Украла прямо из пекарни, где сейчас работает Себ. Попроси я тогда маму купить сладкого, она бы отказалась – это я знала наверняка. Печенье лежало на полке, совсем близко, и я не выдержала. Дождалась, пока и пекарь и мама отвернутся, и быстро опустила в карман пальто посыпанное сахаром плоское колечко.

Подумать, где и как я буду есть печенье тайком от родителей, я не успела. До самого вечера я размышляла, как бы пробраться к вешалке у двери, не вызвав у родителей подозрений. Вина за содеянное и отчаянное желание съесть печенье поглотили меня в тот вечер. Я додумалась спуститься в холл среди ночи, дрожа в кромешной темноте. Пробралась к вешалке и под частые удары сердца запустила руку в карман. Я так боялась, что меня поймают, и так радовалась, что вот-вот съем сладкое печенье… Но пальцы нащупали лишь хлебные крошки.

Спрашивать маму, куда делось печенье, было стыдно и страшно. А может быть, сладкое колечко выпало из кармана по дороге домой? Мама наверняка заметила мой виноватый вид или почувствовала аромат ванили, который преследовал меня целый день. Я так и не набралась храбрости спросить, что случилось с тем печеньем, но больше никогда и ничего не крала.

До сегодняшнего вечера.

Вообще-то это не совсем кража. Я забираю принадлежащее папе, а его история – моя по праву. Однако законопослушные граждане не вламываются по ночам в правительственные здания. К тому же Верити и Оскар слишком многим из-за меня рискуют. Нас всех могут объявить забытыми, если поймают, конечно. Ничего не поделаешь – другого выхода нет. Если я даже не попытаюсь спасти папу, то никогда себе этого не прощу.

Верити, моя милая чудесная Верити, нарисовала план здания и путь к комнате, где хранятся доказательства. Мы с Оскаром договорились встретиться на улице и залезть внутрь через окно на южной стороне здания. За окном должна быть запертая кладовка, ключ от которой обычно хранится на полке. Другой ключ, полученный от Верити, должен отпереть дверь в комнату, где хранится конфискованное у Коннора Дрю. Не представляю, как ей удалось всё это разузнать и раздобыть, надеюсь только, что подругу никто не заподозрит.

Глухой