Павел Когоут - Палачка

Впрочем, так оно и было. Открытие, что государство не Господь Бог, не обескуражило, а напротив, лишь ускорило его гражданское созревание. Он понял, что сферы высокой политики непригодны для осуществления идеалов его молодости — там его запросто может задеть или прихлопнуть первый же шальной метеорит. Его удел иной: добросовестный труд — только он позволит ему реализовать все свои способности, и к тому же под эгидой — закона. От своего прошлого он не отрекался — ему было противно, когда вполне взрослые люди высыпали себе на голову целые пепельницы, — он смотрел на него критически, но в то же время снисходительно, как художник на свои ранние произведения. Он старался перенимать все позитивное, не повторять ошибок, а главное — избавился от неуемного восторга и слепой доверчивости.

В результате он нашел свое место в обществе, где революция со временем приняла перманентный характер, а вскоре обрел и отца наставника, которого так долго искал, — не авантюриста из тех, что появляются и исчезают, так и не сумев передать младшим главные ценности, но человека иного склада — воистину образованного, рассудительного и заботливого. Всеми этими качествами в избытке был наделен Влк, и вот уже двадцать лет Шимсе удавалось обходить рифы, двигаясь по лучу его маяка. Так неужели же теперь, когда заштормило не на шутку, когда ему захотелось настоящей любви, то увлекающей в пучину страстей, то возносящей на гребень сладостной неги, он не сумеет преодолеть последнего водоворота?

Он все еще лежал голый на неразобранном диване, но сказочное чувство парения не проходило. Мало-помалу утоленная плоть передала бразды правления отдохнувшему мозгу, и Шимса принялся обозревать место предстоящей операции со своего капитанского мостика. Итак, есть три препятствия. Влк с его жесткой моралью, не допускающий внебрачных связей и категорически отвергающий промискуитет на службе, тем более связь между педагогом и ученицей! (А может, использовать его жену? — встрепенулся он. Например, подловить в ее кабинете, сделать сообщницей, пусть даже рискуя челюстью!) Следующий бастион — пани Тахеци, по-своему расценившая их злополучное совокупление, к тому же прерванное; эта, скорей всего, взбунтуется, и не только как мать, переживающая за свое чадо, но и как уязвленная любовница. Главная же преграда — доктор Тахеци, в представлении Шимсы по-азиатски непредсказуемый, способный пойти на крупный скандал, и не только как оскорбленный отец, но и — если супруга ему все расскажет — как обманутый муж. Да, единственная возможность преодолеть все три препятствия — прорваться через четвертое (Шимса опять возбудился, пришлось внушить телу, что сейчас он рассуждает не как мужчина, а как стратег), через девственную плеву его избранницы. Стоит только проникнуть сквозь нее — а на это у него хватит и силы, и желания, — и causa belli[44] (по выражению Доктора) будет служить не какая-то недотрога, virgo intacta[45] (по выражению Влка), а попросту употребленная (как пишут в нынешних книжках) женщина, и соотношение сил изменится до неузнаваемости!

Прежде всего она сама станет его союзницей — когда, войдя во вкус, пожелает снова и снова получать "пробоины в трюме". Затем сработает механизм мещанской морали; он терпеть ее не мог, но в данном случае принцип "главное — скрыть «грех» будет ему только на руку. Он бросит на чашу весов свою честь и свое чувство, а для равновесия сделает тактический ход, пригласив Влка быть свидетелем на свадьбе. Возможность неудачи Шимса исключал. Ему уже представлялась красная дорожка, расстеленная от готических дверей ратуши к изящной карете, лошади гнедой масти, их с Влком черные фраки, белоснежная Лизинкина фата, бледно-зеленая шеренга парадных мундиров тюремной стражи и раскрасневшиеся от смеха лица ребят, обвивающих шеи прелестной молодой четы (на счастье!) веревочной петлей, уже испытанной на прочность в настоящем деле. Ему виделся самый большой зал в самом шикарном отеле, столы, ломящиеся под тяжестью яств — икра, лососина, телячьи мозги… да, мозги непременно должны быть, мозги в виде паштета или просто жаренные в сухарях хотя бы потому, что для него это счастливая примета; пробки от шампанского (молодожены, родители и свидетели будут, разумеется, пить настоящее французское) выстреливают в потолок… Но главное — ее глаза, поглядывающие то на него, то на стрелки часов, словно желая поторопить время, чтобы скорее перенестись туда, где начнется их совместная жизнь, и вот тут до него дошло, что это место — не абстрактное пространство, а его маленькая квартирка — пока не подвернется случай обменять, купить или построить, — холостяцкое жилище, спартанский аскетизм которого рассчитан на то, чтобы лишать посетительниц всякой надежды в нем обосноваться, и которое теперь ждет не дождется, пока Она расставит по местам чашечки и развесит в шкафах плечики. А на этой постели — ринге, где Шимса годами одерживал победу за победой в бесчисленных любовных поединках, — он теперь впервые окажется в нокдауне, и не успеет счет дойти до десяти, как здесь будет зачат его… Мысль, что он, еще с колыбели (мусорного бака) жаждавший иметь отца, сам может стать отцом, ошеломила его — два, три, четыре, шевелил он пересохшими губами, словно этот миг уже настал, шесть, семь, восемь, девять, дес…

Шимса застонал. Хотя он лежал неподвижно, раскинув руки и ноги, как при колесовании, воображение разыгралось так живо и неукротимо, что вновь материализовалось в белую лаву, прыснувшую из члена прямо на лицо и несколько долгих секунд падавшую на его живот и бедра.

Он был целиком поглощен своей страстью — даже с консьержкой не поздоровался; та прекратила подметать, обиженно взглянула на него — и отшатнулась, увидев его лицо. Но совсем не безумие, а все то же вожделение вытолкнуло Шимсу после нескольких часов мучительного барахтанья в полузабытьи на берег утра и, усадив за руль спортивного автомобиля, погнало по полупустым субботним улицам к воротам бойни. Под статуей теленка, доверчиво взирающего на мясника с обухом в руках, он заметил прыгающую фигурку. Сияние, исходившее от ее волос, высветило в его памяти первую заповедь любовной охоты: "Чем больше хочешь от женщины, тем меньше от нее требуй". Он нажал на тормоз и лихо осадил машину прямо возле нее.

— Тахеци, — сказал он как можно небрежнее, — вам что, холодно?

Лизинка была занята интересной игрой. Когда она подпрыгивала, мясник словно опускал обух. Когда приседала — как бы опять заносил его. Если останавливалась, мясник не шевелился, и у теленка появлялся шанс. В ответ она покачала головой.

Доцент осмотрелся, словно не веря своим глазам.

— А где все? — спросил он с наигранным удивлением.

В ответ она пожала плечами.

— А, черт, — ругнулся он с весьма натуральным испугом, — может, сбор был назначен на час раньше?

Не оставляя ей времени на размышление, он потянулся к правой дверце, открыл ее и скомандовал — голос точь-в-точь как у раздраженного учителя:

— Быстрее! Может, еще нагоним их!

С этой минуты он умышленно хранил молчание — не хотел вызывать подозрений говорливостью, обычно ему не свойственной. Перед выездом на загородное шоссе он нажал кнопку рядом с зажиганием; превосходно развитым боковым зрением — исполнитель должен видеть даже происходящее за углом, внушал он своим подопечным, ибо, как и укротитель, работает с материалом, лишенным морали, а потому способным на все, — Шимса заметил, что она пришла в восторг от автоматики: сложенная сзади крыша сначала расправилась, словно парус, а затем герметично накрыла салон. Внутри потеплело, и атмосфера стала как бы более интимной. До него дошло, что они впервые остались наедине, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, в этой маленькой уютной спаленке на колесах. Кстати, на панели имелась еще одна кнопочка, опускавшая спинки передних сидений до уровня задних, получалась походная кровать. На ней он дал путевку в жизнь не одной девчонке (из тех, кого не стоило пускать в квартиру, а тем более возить на дачу). При взгляде на чистый, беззащитный профиль Лизинки его охватил такой страх ее потерять, так захотелось прямо сейчас съехать с. шоссе и завалить ее в ближнем лесочке… Кретин, тотчас одернул он себя, это тебе не какая-нибудь брюнеточка-лолита, запрыгивающая в машину уже без трусиков! Вдобавок он понял, что явственно различимый аромат чабреца и пупавника доносится не от придорожных лужаек — почки только-только начинали лопаться под лучами входившего в силу солнца (весна, с трепетом вспомнил он, сегодня же весна пришла!), — а от ее тела, не знакомого пока с парфюмерией, подобно ее душе, еще не изведавшей страсти. Нет, он возьмет ее не как дешевую «давалку» — так он называл всех тех, которыми гнушался после первого употребления. Он будет обладать ею, как королевой: на ложе с балдахином, под грохот канонады и ликование толпы.