Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков

вам не совестно быть таким ревнивцем? Вы всех оскорбляете подобными гадкими предположениями.

– Почему же Майя говорила мне, что видела Брянцева три раза в жизни?

Ксения Александровна замешкалась.

– Не знаю, зачем Майя так сказала. И не одобряю ее поступка. Хм, наверное, она боялась, что вы будете ревновать ее к Андрею. А знакомы они уже лет шесть, с того самого момента, как Андрей пришел учиться в десятый класс гимназии имени А. К. Толуша. Отец Андрея тогда переехал по службе из Москвы в Петербург и перевез всю семью.

– А кто у Андрея отец?

– Вы не в курсе? Очень известный человек, академик Борисов-Клячкин.

– Борисов-Клячкин?! Это тот, который покончил с собой прошлой осенью?

– К сожалению. По-вашему, в чем причина столь вызывающего поведения Андрея последние полгода – этих его постоянных пьянок, эпатажных разговоров? Ведь он таким никогда не был; наоборот, славился как нежнейший, обходительнейший, деликатнейший юноша. Увы, трагическая гибель отца сильно на него повлияла; у Андрея масса знакомых в Петербурге, и все они это подтверждают (а уж как расстраивался Иван Галиевич). Вот почему, хотя Брянцев и куролесит, к нему относятся снисходительно, терпимо – понимают, что у человека тяжелая полоса в жизни. Когда-нибудь он пересилит горе, сделается прежним добрым Андреем, вернется в историческую науку, допишет брошенные работы; но пока мы можем только ждать. Майя на правах лучшей подруги старается как-то помогать Андрею, поддерживать его, чтобы совсем с ума не сошел, – и тут вы, Кирилл, со своими неуместными сценами ревности. Разве можно думать только о себе? Андрею сейчас гораздо хуже.

Кириллу стало очень стыдно.

Ах, он ведь и не подозревал ни о чем подобном!

– Я этого не знал, Ксения Александровна, – просипел он в трубку. – Спасибо большое, что объяснили. Я сегодня же позвоню Майе и попрошу у нее прощения.

– Кирилл, я в вас не сомневалась. Вы умны, вы честны, вы любите Майю. Но прямо сейчас вы находитесь в крайне опасном положении. Федя мне все рассказал. Кирилл, вас совершенно сбил с пути, вам полностью запутал линии этот опасный псих Броткин!

– Но… Э-э… А почему, собственно, «псих»?

– Потому что так и есть. После той прискорбной ссоры с Уляшовым и изгнания с кафедры Броткин на какое-то время угодил в психиатрическую больницу. Натурально повредился умом, забыл, как говорится, мат Легаля. Александр Сергеевич всегда был очень честолюбив, у него масса амбиций – и они сожрали его изнутри. Объективность, ясность мышления, умение делать выводы – все постепенно пропало, утонуло в потемках безумия, в эманациях одной и той же навязчивой идеи. Это же паранойя в чистом виде! Уже много лет Броткин – озлобленный, нелюдимый, физически и душевно больной – пытается вербовать наивных юношей, говорит каждому, что тот «поцелован Каиссой», «избран для великих дел», перстом Бога и самим Проведением направлен к Броткину и единственный достоин знать страшную тайну. «Страшную тайну»! Жуткую чепуху, в которую не поверит никакой здравомыслящий человек! Что-то про «ничейную смерть» шахмат, которая якобы вот-вот наступит, про секретные статьи Крамника, в которых будто бы есть доказательства, про Фишера, который «все понимал» и потому изобрел шахматы-960. Но, заметьте, Кирилл, никто никогда не видел этих статей Крамника! Из библиотек всей страны они, мол, похищены некими загадочными силами, а собственные копии Броткина как раз куда-то подевались. Впрочем, Александр Сергеевич великодушно готов пересказать содержание. Только вам одному. Бонклауд! Знаете, мне иногда даже жаль Сашу; его жизнь целиком состоит из обмана и страха. Он боится Д. А. У. (хотя Д. А. У. и думать забыл о Броткине); он постоянно лжет; он сознательно клевещет и сочиняет небылицы (например, о том, что в Карантине якобы есть прорехи и наши чиновники могут выезжать за рубеж). При этом Броткин не призывает ничего изменить. Вся конспирология нужна ему лишь для того, чтобы втягивать в извращения, в шахматы-960, новых легковерных невежд. И ведь он не задумывается о том, что губит людей! Несчастные, общающиеся с ним, пропадают для науки и для общества, ничем не могут заниматься, тоже постепенно сходят с ума; всем им начинает мерещиться тотальный заговор, обман, даже слежка. И я поэтому беспокоюсь за вас, Кирилл. Надеюсь, вы не поддались болезненным чарам Александра Сергеевича и мои страхи беспочвенны, но послушайте дружеский совет: чем скорее вы разорвете любые отношения с Броткиным, тем лучше. Сделайте это сейчас же – ради себя, ради Майи, ради всех нас (мы вас очень любим, Кирилл; и я, и Федя). Я надеюсь на ваше благоразумие.

Кирилл слушал Ксению Александровну и, кажется, почти физически ощущал, как с его глаз спадает мутная пелена. Ну конечно, все так и было! Морок, наваждение, которое вдруг рассеялось, – и сразу же мир стал простым и понятным. (Каисса, и как Кирилл вообще умудрился принять за чистую монету россказни Броткина? Пуститься на основании этих россказней в безумства, полезть в спецхраны. Поставить на карту собственное будущее – из-за каких-то древних легенд, очевидно бредовых теорий спятившего старика.

Но старик-то хитер!

«Наша встреча не случайна, digitus dei est hic![63]» Значит, один digitus dei указал на Кирилла, второй digitus – на длиннолицего Василия, третий digitus – еще на кого-то; экое многопалое божество, зовущее всех на улицу Рубинштейна, 12! В притон извращенцев. Сыграть партейку в шахматы-960. (Ага, шышел-мышел – random Фишер[64]: первый раз – послушай нас; второй раз – как в первый раз; третий раз, четвертый раз – шахматы от смерти спас!) Значит, Броткин всем собеседникам рассказывает о «ничейной смерти», всем врет про табию тридцать два: «Традиционные шахматы умрут, но есть альтернатива!» Подлый интриган. А Кирилл волновался, не спал ночами, и верил, и не верил, и мучился от этой тягостной неопределенности, и не знал, на что уже решиться, как прояснить ситуацию.

Что ж, теперь зато полная ясность.)

Содрогаясь от гнева, Кирилл выскочил из «Бареева» и стал набирать номер Броткина. Пришла пора Александру Сергеевичу выслушать все, чего он заслуживает.

* * *

От метро «Чигоринская» автобус тащился довольно долго. Сначала по обе стороны дороги виднелись жилые, заселенные людьми здания; потом они стали чередоваться с полупустыми; потом пошли сплошь заброшенные; потом разрушенные. Чем дальше на юг, тем больше руин, битого кирпича, одиноких бетонных блоков; поросшие осокой пустоши, чахлые кое-где деревья и много-много борщевика (вечного русского борщевика).

Когда переехали мост через Волковку, Кирилл попросил водителя остановить – до места назначения было еще минут десять, но хотелось пройтись пешком, прогуляться.

Может быть, немного рассеется туман в голове?

(Туман этот не проходил уже три дня, с того самого момента, как Кирилл, выйдя из кафе-клуба «Бареев», принялся звонить Броткину. Довольно продолжительное время никто не отвечал, но наконец в трубке раздался незнакомый мужской голос: «Слушаю!» Кто бы это мог быть? «Наверное, какой-нибудь очередной юный извращенец, пришедший в гости к Броткину, чтобы сыграть в шахматы-960», – решил Кирилл и сказал очень сухо:

– Будьте добры, позовите Александра Сергеевича.

– Позвать… Александра Сергеевича? – голос отозвался словно бы эхом.

– Да, Александра Сергеевича Броткина.

– Позвать… Александра Сергеевича? – опять повторил голос.

– Если вас не затруднит.

– Х-х-ха-а-а. А кто его спрашивает?

– Я его, хм, старый знакомый, – ответил, начиная раздражаться, Кирилл. – И у меня срочный и серьезный разговор к Александру Сергеевичу, не терпящий отлагательств.

Собеседник умолк, словно бы задумался, потом принялся тихонечко подвывать в трубку (он был очевидно не в себе), а потом как-то очень растерянно спросил:

– А как ваше имя и фамилия?

Тут уж Кирилл не вытерпел:

– Меня зовут Кирилл, а вот как зовут вас? Вам тоже не мешало бы представиться! Кто вы такой? И почему отвечаете по телефону вместо Александра Сергеевича?

Снова повисла тишина, а потом неизвестный, явно делая усилие над собой, сказал:

– Я… сын… Александра Сергеевича. Отец… папа… не сможет… Он погиб.

……

Сын Броткина повесил трубку,

а Кирилл так и остался стоять под дождем с телефоном в руке.

Ошарашенный, сначала он, кажется, просто не осознал услышанного. Когда осознал – не поверил. Когда поверил – бросился