Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков

Уляшова, и теперь Кириллу кажется, что эту легендарную притягательность надо объяснять с помощью законов гравитации: просто Уляшов слишком огромный – и притягивает к себе других людей так же, как массивная звезда неизбежно притягивает более легкие небесные тела. (Монументальная внешность Дмитрия Александровича (вот он занимает собой всю тесную кухню, гремит гигантским чайником, достает какую-то посуду) особенно поражает воображение в сравнении с сухим, щуплым, невысоким и как бы не имеющим черт лица Иваном Галиевичем. (Носит ли Абзалов усы? – пытается вспомнить лицо научрука Кирилл; а очки? Кажется, носит (или все-таки не носит?) Хм, ну брови-то были точно?))) На Уляшове какая-то немыслимая, десятки раз залатанная кацавейка и старые домашние тапки, но он все равно выглядит королем, ферзем – и царственно отдает распоряжения.

– Возьмите клетчатую кружку, наливайте себе чай. Не стесняйтесь, побольше заварки (а мне врачи запретили, мне кипяток). Вот рафинад – от университетских щедрот, угощайтесь. Вот лимон. Ну, как идут ваши изыскания по поводу Берлинской стены?

Кирилл собирается ответить, но ответ, кажется, не предполагался.

Уляшов продолжает речь.

– Вы знаете, Кирилл, а ведь в годы моей юности словосочетание «Берлинская стена» ассоциировались у людей вовсе не с вариантом Испанской партии, но с так называемой холодной войной между СССР и США, с настоящей стеной, построенной внутри города Берлина.

– Вот это да, Дмитрий Александрович! Никогда бы не подумал. Хотя…

– Увы, Кирилл, всякая культура тесно связана с политикой, с попытками общества что-то вспомнить или, наоборот, что-то забыть. Вы – один из будущих хранителей нашей культуры и, значит, хранителей общества, хранителей России, вот почему должны очень много знать и еще больше – понимать. Собственно, Абзалов наверняка все это уже говорил вам, но, боюсь, вы до сих пор относитесь к услышанному, скажем так, cum grano salis[2].

– Что вы, я вовсе…

– Потому я и пригласил вас. Берлинская стена может обождать: на диссертацию отводится целых три года. Сейчас вам куда важнее усвоить ряд ключевых – я бы даже сказал, краеугольных – фактов; фактов, лежащих в основе всей новейшей российской культуры, а значит, и новейшей российской истории, и новейшего российского общества.

Сколько раз Кирилл слышал эти слова от Ивана Галиевича! Теперь их приходится выслушивать от Дмитрия Александровича – но надо же быть вежливым и учтивым.

– Да, разумеется, я полностью…

Кирилл этого не осознаёт, но на самом деле «полностью» ему не удается произнести даже очень короткой фразы. Заведенный «патриархом отечественной гуманитаристики» и «основоположником российской культурологии» монолог неостановим и беспощаден, как мельница Торре. И почему-то предметом монолога оказывается вовсе не Берлинская стена – вообще не шахматы, – но политический Кризис, случившийся с Россией более пятидесяти лет назад. (Неужто старика потянуло на воспоминания о прошедшей молодости?)

– Когда начиналась та история, Кирилл, я был немногим старше вас, – грохочет Уляшов. – События, поведшие к Кризису, довольно скоро стали сравнивать с Крымской войной 1853–1856 годов: Россия захотела подчинить сопредельное, соседнее государство, вроде бы очень слабое и абсолютно неэффективное, развернула армии, начала боевые действия – однако спустя какое-то время выяснилось, что война ведется не только и не столько с соседом, сколько с мощной коалицией передовых западных держав. Ха, конь собирался съесть одинокую пешку, а она вдруг обернулась ферзем. И предполагаемая легкая победа обернулась тяжелейшим поражением. Ну, о причинах той войны вы все знаете – получали высшее образование. А вот последствия наверняка представляете себе гораздо хуже. Это малоизвестно, но сразу после капитуляции ставился вопрос о существовании России как таковой: высказывались мнения, что страну нужно разделить на части, подвергнуть долговременной оккупации и прочее. До подобного, хвала Каиссе, не дошло, но жизнь поменялась радикально. Победители, понятно, сместили Правительство, устроили показательные суды, провели люстрацию. Полностью переписали Конституцию – из президентской республики сделали парламентскую. Заодно перекроили границы. (Все, конечно, для нашего же блага, чтобы не было замороженных на десятилетия конфликтов с соседями, чтобы молодая либеральная российская демократия снова не эволюционировала в тоталитаризм.) Опять же для будущей и во веки веков безопасности организовали демилитаризацию, денуклеаризацию и дедигитализацию: никаких чтобы у нас тут войск, никакого оружия, тем более ядерного (в связи с этим пришлось закрыть и все атомные электростанции, наложить бессрочный мораторий на авиационные полеты и на космические исследования). Мощные компьютеры и новое программное обеспечение запретили полностью, доступ к интернету заблокировали (якобы через интернет Россия могла влиять на выборы в других государствах), внутри страны оставили только небольшие локальные сети. Каково? Впрочем, даже и после этого на Западе так не доверяли русским, что Организация Объединенных Наций установила столетний Карантин, вы в курсе: вот уже полвека, как ни один российский гражданин не имеет права пересекать государственную границу.

В этом месте Кирилл делает попытку сообщить про сокращение сроков Карантина: «А вы знаете, Дмитрий Александрович, буквально позавчера Генассамблея…»

Тщетно!

(Увлеченный Д. А. У. не готов размениваться на новости из ООН.)

– Тогда, Кирилл, все это никак не называлось, просто разные политические события, и только лет через тридцать (как раз Ваня Абзалов стал моим аспирантом) публицисты придумали особый термин: «Переучреждение России». Смешно: сегодня Переучреждение воспринимается как что-то безусловно хорошее и светлое, как начало новой, правильной, справедливой жизни, но в 2020-е годы большинству наших сограждан так не казалось. Ведь надо было платить репарации – и огромные! Получалось, что если все население страны, считая стариков и детей, будет работать по двенадцать часов семь дней в неделю на протяжении пятидесяти лет – Россия и тогда не расплатится до конца. Поэтому победители полностью конфисковали золотовалютные резервы и установили внешний контроль над финансовой политикой Правительства. Ввели жесточайшие обязательства по продаже нефти, газа, металлов, алмазов, древесины и прочего. Внутри страны, разумеется, austerity[3], режим тотальной экономии. (Вы наверняка читали, что в докризисной России почти у всех были «смартфоны», такие гибриды мобильных телефонов и компьютеров (с моментальным выходом в интернет); теперь невозможно, слишком дорого, плюс, я уже сказал, дедигитализация, запрет на вычислительные мощности. Но вообразите другое: раньше в двери не стучали. Применялись электрические звонки. О них тоже пришлось забыть. А как же, атомная энергетика уничтожена, половина теплоэлектростанций в простое (газ и нефть идут принудительно на экспорт) – первое время свет на три часа в день включали, батареи не топили.) Продукты только по талонам. Словом, Кирилл, уровень жизни рухнул после Переучреждения потрясающе. И вроде вся страна трудится, а слишком тяжело: логистика, бухгалтерия, планирование, управление производством – до Кризиса это делалось с помощью компьютеров; после (и до сих пор) – практически вручную. Все медленно, что твой шатрандж. Каисса, банальное отсутствие гражданской и грузовой авиации в такой огромной стране, как Россия, замедляет экономический рост кратно.

– Выходит, Дмитрий Александрович, этакое извечное vae victis[4]? И населению было бы гораздо лучше, если бы Россия не проиграла ту войну Западной коалиции?

– Глупости, Кирилл! За некорректные ходы наказывают, а Россия тогда совершила слишком много некорректных ходов (зачем надо было пугать весь мир термоядерными боеголовками?). Да, расплата оказалась тяжелой, зато мы встали наконец на верный путь – путь свободы и процветания, мирного развития, добрососедских отношений. Впрочем, – Уляшов делает драматическую паузу, – в том варианте был опасный изъян.

– Изъян?

– Большинство экспертов по обе стороны границы полагали, что принятых в процессе Переучреждения мер вполне достаточно для того, чтобы навсегда купировать «имперский синдром» России, сделать ее нормальной страной, не пытающейся постоянно кому-то угрожать, что-то завоевывать и так далее. Но существовала группа интеллектуалов (и я принадлежал к их числу), уверенных, что реформы не должны ограничиваться политикой. Пресловутый «русский империализм», по нашему общему мнению, таился не только и не столько в головах отдельных правителей – искать его надо было где-то еще. В конце концов, решающее значение имели не ядерный арсенал и не высокие цены на нефть, позволявшие докризисной России тратить миллиарды на армию; агрессивная имперская политика велась ведь и раньше, задолго до изобретения баллистических ракет и нефтяных фьючерсов. И значит, полагали мы, в самом начале России новой, в этом многообещающем дебюте, уже затаилась ошибка – и если ее не выявить и не устранить, то никакой Парламент, никакой