журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

атласной кожи ее, вот он, вот он, подносишь пустые к уху ладони, слушаешь, словно муху, трясешь, как монеты, на самом ведь деле боясь разлепить их, словно бы веря в никчемное касание, скольжение, одарившее нежно-крылатой бабочкой тепла, умирает оно в темнице, умирает, отекая влагой, ревность корежит тебя, ты с ненавистью огладываешь соседей, словно бы подслушавших и разрушивших ваш язык, оглядываешь в мольбе, чтоб сказали, про что тебе было сказано... Ты опадаешь и взмываешь на скучных своих качелях, напрочь уже позабыв провидческую жертвенность никудышной, ее силу, которой нет слова, которая случается в человеческом существе или единожды, или всегда, она любима тобой, возьми ее, она желанна тебе, я обручаю вас, она не знает тебя, я сведу ваши руки, сплету ваши пальцы, солью сердца, ничего мне не надо за случайную доброту твою, кроме восторга узнать, она — твоя! Колечко, колечко, выйди на крылечко!

Мы диалектику учили не по Гегелю, мы учили ее по игре густо-пусто. Густо-пусто не в смысле то густо, то пусто, не в смысле, мол, нечто между густо и пусто среднее, но в третьем, ином, отличном качестве, сродни пространству и времени, не существующим по отдельности, и вместе не существующим, только в вере и существующим, в пространстве безвременной веры, твердо усвоенной, природа не терпит пустот, густот, наверное, тоже не терпит терпеливая к адову природа, закольцованная колечком и в то же колечко обращенная, в бесконечность, до которой мне дела нет, даже когда настанет мой выход на крылечко, на подмостки, где дважды роли не играют, только раз играют роль, да-да, именно так, густо-пусто — это жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино,’ пойманное тепло ладоней твоих, господи, это густо, или это пусто, или это и есть густо-пусто, которое словами объяснить невозможно, да и нужно ли, которое знает веру, а вера по-прежнему не знает нас.

Черная нитка

Мыскомандиром, так у нас замполита звали, а самого командира Буль, говорил он так: буль-буль-буль, украинец, большой, зычный, глазки синенькие, подбородочек срезан, буль-буль-буль, а то ка-ак гаркнет — шишку держал. Командира боялись, замполита презирали, такой расклад. Командира расклад устраивал, он вроде бы нарочно замполита при себе пригревал, чтоб было войскам кого презирать, а страхом доволен был, хотя по уставу любовь полагалось и спасение в бою даже ценой собственной жизни.

А я умный, стихи сочиняю, когда на посту, или когда дневалю,покидаю штык-нож в крыс поганых, шныряющих по ночной казарме, и сочиняю, снега печальны и тихи, и не написаны стихи, которые снегов печальней, и только ярко-красный блеск заката, видного сквозь лес, как будто отблеск строчек дальних. Нежные стихи, особенно нежные от того, что кругом натуральное скотство.

Замполит по первости все подкатывал, мы-то с тобой люди интеллигентные, я-то, мол, тоже с верхним, в академию думаю, а браво-ребятушки, какой с них спрос, чего они в аулах своих видали, поговорить не с кем. Ну да, согласно кивал я, крепя отношения, очевидно, безусловно, вероятно, ласкал я офицерский слух неуставными оборотами. И точно, заегозил он, заговорил, запоглядывал, рука об руку, с партийностью решим вопрос, на гражданке-то не вступить, раз не пролетарий, а здесь в наших силах, лычки, отпуск, рука об руку.

Войска угрюмо следили, заделаюсь стукачом или нет. Как-то сразу и без утайки открылось, пройти плотные слои презрения возможно в единственном — по мирскому мнению — случае, если стучать. Шарахнулся я от замполита, как от прокаженного, он ко мне с разговорчиком, а я — так точно, он с семечками — никак нет, зайдите в канцелярию — так точно, газету к празднику — никак нет... Ничему не удивился он, не обиделся, тут же и доложил сурово, мы с командиром сразу поняли, что#за фрукт в подразделение прибыл, но воду мутить не позволим, похлебаешь мурцовки как положено, чтоб служба медом не казалась. Напугал. Дедов бы перемочь, а службу как-нибудь справим.

Стукачей знали, как облупленных знали, самых, .причем, таких, что не подумаешь, так согласно и давно знали, что вроде бы и смирились с незавидным их качеством, больше того, жалели, не тыча стукачеством в нос. Тем более, ребятам и впрямь, для конспирации, что ли, доставалось. Ходили и жаловались придушенно, ка-ак заорет, ка-ак вмажет, я вот так стоял, а он так, ну, думаю, убьет, ряха-то, сам знаешь, рукой закрываюсь, а он, смир-на!, а командир, пре-кратить! Так вот они рассказывали, зная, что войска все про них знают, но все равно рассказывали, смакуя детали, честно в глаза заглядывая, с глумливой над собой ухмылочкой, вроде негласный заключая союз, вроде намекая на особое свое положение, в котором даже рядовой мордобой это самое положение только подчеркивает.

Каждый считал своим долгом выслушать, без улыбки, без вопросов-допросов, слушали и кивали, покуривая. Каждый считал себя не вправе брезговать, у каждого был за плечами, пусть крохотный, но был опыт предательства — если не офицерам, значит, дедам, не дедам, так сержанту, не сержанту, так землякам, не землякам, так задушевному корешу или там папе с мамой в письме, или даже себе самому, ночью, в подушку, так или эдак, но заложил кого-нибудь, да того же стукача и заложил, который как пить дать стукач и последняя сука, но разве в этом все-таки дело. Стукачей не трогали, стукачами не обзывали, даже и не чурались, разве что сами они рьяно вдруг стукачей выявляли на предмет кровавой справедливости, выявляли, но безуспешно. Войска им их не выдавали.

Такую вот службу *—под маркой подготовки в партию — хотел всучить мне Мыскомандиром — чур меня, чур!

Начнись заваруха, судачили мужики, первая пуля его. Они все накачивали, скоро будет война, точно, газеты газетами, а война будет, причем скоро, срок называли, плюс-минус год, такой точный срок, в кабине, где боевая работа велась, плакатик висел про наиболее вероятного противника, убедительный, доложу, плакатик. Вот и дергались пацаны, смертников из себя корчили, будто завтра вся эта требуха под названием жизнь ухнет в тартарары, а раз так, то и смысла нет дожидаться этого самого завтра, можно сегодня, сейчас порешить земные дела, вот только замполита, козла вонючего, с собой забрать, да деда, что угнетал по-черному, или уж погодить, хоть баб на гражданке потрахать...

Какая там к ляду партия, не, говорили мужики, не, я не достоин, так говорили, а мне и отнекиваться не надо, со мной он не то что про партию, про отпуск положенный (ребенок родился) не стал разговаривать. Заслужить надо отпуск, только и сказал, когда я заикнулся было,