Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков

Но да ладно.

(Кирилл вдруг почувствовал, как отлегло от сердца.)

Мы потеряли массу темпов, мы убедились, что нас пугают фантомами, и теперь мы возвращаемся – к настоящей науке, к диссертации, к анализам Итальянской партии.

А Броткину надо будет как-нибудь позвонить

(но чуть позже,

потом,

……

когда свободное время найдется).

* * *

Время (для звонка Александру Сергеевичу) нашлось нескоро – по возвращении в Петербург Кирилл с головой ушел в какие-то необязательные, но приятные хлопоты, в легчайшие заботы, в мимолетные разговоры (в теплые вечера июня). Он встречался в центре с Майей, и один день они гуляли вдоль Большой Невы, и другой день вдоль Мойки, а как-то раз поехали в гости в район Семенцов, где черные мосты над Обводным каналом и отдаленный грохот железнодорожных составов, идущих на Царское Cело (ныне город Ботвинник). Майина подруга Вера, жившая в Семенцах, решила устроить спиритический сеанс – вызвать дух Михаила Таля («Помните, как Виктор Корчной вызвал дух Гезы Мароци и сыграл с ним партию в шахматы? Применил Французскую защиту»). Кроме Кирилла, Майи и Веры пришли еще три девушки; все вместе уселись за круглым столом, начертили на скатерти буквы и числа, зажгли восковые свечи, поставили в центре блюдечко. (На вопрос «Здесь ли ты?» дух ответил «da», на вопрос «Какой лучший первый ход за белых?» ответил «1.Kf3», а на вопрос «Как черным защищаться от 1.e4?» ответил «1…c6». «Кажется, мы не Таля вызвали, а Анатолия Карпова», – пробормотал Кирилл, и девушки засмеялись и тоже стали шутить; так сеанс и кончился.) А потом Кирилл с Майей отправились домой, шли пешком мимо каких-то одинаковых улиц – Раузерская, Макагоновская, Вересовская, Полугаевская, Суэтинская, Бронштейновская, – и весело болтали, и целовались на каждом углу, и Майя рассказала о старинном мнемоническом правиле, фразе «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?», помогающей запомнить порядок, в котором следуют эти улицы.

Эх, Семенцы!

Кроме того, вечером пятницы Кириллу позвонил Иван Галиевич Абзалов и попросил в следующий понедельник прийти на заседание исторического факультета: «Уляшов хотел, чтобы вы непременно были. Чтобы начинали постепенно вникать в тонкости организации учебного процесса». Изумленный Кирилл принялся расспрашивать, зачем ему «тонкости организации учебного процесса», ведь он рядовой аспирант, и дело его – диссертация, и Абзалов сначала увиливал, и отделывался общими фразами, но потом, словно бы устав отпираться, сразил Кирилла новостью: «Д. А. У. планирует позвать вас работать на нашу кафедру, на должность ассистента преподавателя. И я поддерживаю его идею. Вы человек вдумчивый, трудолюбивый; вы станете отличным сотрудником». Кирилл пытался осознать услышанное, а Иван Галиевич продолжал: «У вас будет полставки, работа начинается в сентябре. Конечно, для подготовки диссертации останется меньше свободного времени, но опыт преподавания тоже очень полезен, плюс все-таки деньги, зарплата. Что скажете?»

(Каисса, Абзалов еще спрашивал: «Что скажете?»

Кто же отказывается от таких предложений? Сам Уляшов зовет Кирилла – и уже не просто в аспиранты, но в настоящие коллеги, в сотрудники кафедры, в преподаватели. Вот это позиция, вот это комбинация, вот это партия (не сойти бы с ума от счастья)!)

Кирилл рассыпался в благодарностях, в словах признательности, в уверениях, что он будет самым ответственным ассистентом преподавателя на земле, и довольный Абзалов попрощался с ним, договорившись увидеться в понедельник, и сказал напоследок: «Знаете, Д. А. У. очень ценит, что вы прислушались к его мнению и решили делать диссертацию не о Берлинской стене, но о Giuoco Pianissimo. Вы ее быстро напишете и защитите».

В мареве летних удовольствий, юных надежд и радостных новостей немудрено было бы и вовсе забыть о мрачной фигуре Броткина, скрывающегося на краю города, играющего в запрещенные шахматы-960 и пророчащего скорый приход «ничейной смерти».

Но Кирилл не забыл. После той истории со спасением из-под ливня сумки-тележки он видел в Александре Сергеевиче вовсе не зловещего отвергнутого гения, лелеющего мстительные планы, но обычного человека, и научился быть снисходительным к этому человеку, и даже привязался к нему, и, пожалуй, подружился с ним. Одно время они созванивались почти каждый день, теперь случился перерыв (из-за поездки Кирилла в Москву), но… уже пора. Пора бы позвонить снова. Пора увидеться. И пора (мечтательно думал Кирилл) еще раз помочь несчастному Александру Сергеевичу – объяснить, что его idée fixe о гибели традиционных шахмат безосновательна, что это чистая паранойя, умственная, психическая болезнь, а ведь признание болезни есть первый шаг к выздоровлению, и, может быть, Броткин сумеет (при участии Кирилла) постепенно побороть навязчивые страхи, и когда-нибудь снова полюбит нормальную шахматную игру, и навсегда бросит гадкие фишеровские извращения. Сколь благородная цель!

Взяв телефон, Кирилл набрал номер. Он думал, что для личной встречи придется опять ехать на Васильевский остров, на Камскую улицу, и очень удивился, когда Броткин (чрезвычайно радушный и приветливый: «Ах, дорогой Кирилл, я так скучал по нашим разговорам!») предложил ему подойти на Пять углов. Это было удобно, и это было неожиданно; и время было назначено довольно странное (довольно позднее) – 22:00.

Кирилл пришел в 21:30.

Стоя на Пяти углах, он гадал, откуда именно покажется неуклюжая шарообразная фигура Броткина (с Загородного проспекта? с Разъезжей улицы?), но все случилось иначе. Неожиданно и бесшумно, словно призрак, вышедший из стены, рядом с Кириллом возник вдруг худощавый молодой человек с длинным плоским лицом. Молодой человек представился «Василием», «провожатым от Александра Сергеевича». – Пойдемте со мной, Кирилл! – Пойдемте! А далеко идти? – Нет, тут совсем рядом, на улице Рубинштейна.

Они шагали по Рубинштейна, и Василий с интересом поглядывал на Кирилла, и наконец, словно не удержавшись, спросил (заговорщицки понизив голос):

– Вы, наверное, в первый раз?

– Что в первый раз? – не понял Кирилл.

– Идете играть в шахматы-960 в первый раз?

– Как? – Кирилл даже остановился. – Я не играю в шахматы-960 и не собираюсь!

– Оу, извините… А я решил, раз вы к Броткину… мы все к нему ходим…

Собеседник был явно смущен.

– Я к Броткину совсем по другому вопросу, – гневно отрезал Кирилл.

Дальше шли молча.

«Каисса, – думал рассерженный Кирилл, – этот Василий принял меня за извращенца, такого же, как он сам. Может быть, даже решил, что мы с ним вместе будем делать это? За одной доской? (Хм, говорят, такие люди получают особенное удовольствие именно от игры с тем, кто до сих пор практиковал только классические, натуральные шахматы.) Нет уж, ребята, увольте; расставляйте фигуры как хотите, суйте короля на клетку g1, ферзя на клетку a1, но меня в вашу команду не записывайте, тут мы с вами не сойдемся. (Как объяснял Свидлер: „У вас конь ходит буквой «Г», а у меня – буквой «L»“.) Но неужели там целый клуб, тайное общество любителей шахмат-960? С Александром Сергеевичем во главе?» Потом Кирилл принялся размышлять о жестокой иронии судьбы – извращенцы собирались на улице Рубинштейна, а ведь именно Рубинштейн считался олицетворением классических шахмат. Бедный Акиба Кивелевич! Ему не повезло при жизни: великий игрок, он остался в тени современников, как практик уступал Капабланке, а как теоретик – Нимцовичу. Ему не везло и после смерти: в массе своей люди плохо знали его творчество, Кирилл и сам лишь недавно научился ценить глубокую стратегическую красоту рубинштейновских партий, обходящихся без дерзких атак и красочных жертв, вообще без любых внешних эффектов. (Что же касается школьников и студентов, то для них Акиба Рубинштейн был, кажется, только героем анекдота, из-за рассеянности пообедавшим в ресторане два раза подряд.) И теперь выясняется, что – в придачу ко всему – как раз на улице имени несчастного Рубинштейна организовался притон девятьсотшестидестяников, этих развратников, попирающих шахматные правила. (Но, кстати, почему именно здесь? Неужели и вправду – из какой-то издевки, циничного куража? На первый взгляд это казалось безрассудством: ведь центр города, все как на ладони, тысячи глаз и ушей вокруг, любое неосторожное слово – и тебя раскроют, разоблачат. Есть столько окраин, столько необитаемых закоулков, зачем же лететь мотыльком на огонь? Но, немного подумав, Кирилл пришел к выводу, что все устроено очень грамотно. В дальних углах не спрячешься; Броткин же проницательно рассудил, что труднее всего обнаружить вещь, расположенную на самом видном месте. (Да! На пустынной Камской улице регулярные визиты молодежи по одному и тому же адресу были бы