Виктор Пелевин - S.N.U.F.F.

Из пизды кверху поднимается сок, а через глаза залетает мирская тщета и движется вниз. Встречаются в середине груди, вскипают и соединяются в черную субстанцию, которая есть корень женского естества. От него в мире вся злоба и сучество, боль сердца, мракодушие и тоска. И не избыть того никак, ибо женщина влечет к себе через неправду, а если рассеять обман, то сразу видно, что она и вовсе не нужна, а без нее намного лучше. Этой ясности ей не пережить, и узреть истину мужчине не даст, поскольку охотиться сама не может. Потому все время врет и сучествует, и сама понимает, как завралась, но сделать ничего не в силах, и в глазах у нее тоска и страх. А если припереть к стене и долго бить по морде, то сознается во всем, но скажет, что без той хитрости иссякнет жизнь.

Истинно так. Потому мудрые говорят, что жизнь есть надувательство и черный обман.

Под текстом было приписано от руки — видимо, для воинского гадания:

Если завтра в бой, знай, что сердце пидараса подобно женскому.

— Все так, — прошептал Грым и закрыл «Дао Песдын».

Трудно было лучше выразить, что он думал о Хлое, которая даже не потрудилась узнать, выжил он или нет…

Насчет надувательства и черного обмана все тоже было правдой — и подтверждения приходили постоянно.

Во-первых, прокуратор больше не звал в Лондон. Власть была занята своим трудным государственным делом и совсем позабыла про Грыма. Но именно этого Грым и ждал, поэтому расстроен не был.

Во-вторых, хоть он добросовестно окровавил все семейные бумаги на верхне-среднесибирском точно в том месте, где полагалось — на последней странице в правом нижнем углу, — толку было мало. По новым правилам боевую кровь надо было заверять у нотариуса, собрав свидетельства трех однополчан. Однополчане погибли почти у всех, но к нотариусу все равно была очередь на месяц вперед. Говорили, что свидетелей можно нанять прямо на улице — они топтались возле переводного стола, а рядом прохаживались два крышевавших их правозащитника.

По деньгам выходило, что семье Грыма все равно, где платить — правозащитникам или обычную взятку. Но через взятку было быстрее. Поэтому про окровавленные документы просто забыли, и Грыму даже спасибо толком никто не сказал. Было не до него — в семье стряслось большое горе. Арестовали дядю Жлыга с мопедного завода, и у родни теперь не осталось никаких связей в верхах.

Отчего-то сидеть дома не хотелось. Смотреть снафы или новости было рвотно. Грым решил сходить на рыночную площадь — узнать, что происходит в мире за пределами информационной вселенной.

Дойдя до рынка, он сразу пожалел, что пришел. Площадь превратилась в пропитанный страданием полевой лазарет. Между ранеными, лежащими на соломе и тряпках, ходили писаря, регистрируя пришедших в сознание, чтобы послать за их близкими. Живших неподалеку разбирали родственники — одному хватало подставленного плеча, других увозили в будущее на тележке. А военные санитары все несли и несли с Оркской Славы полуживые обрубки тел. Все как обычно.

Впрочем, у этой победы был особенно горький вкус. Над рыночной площадью висело тридцать шесть трупов в грязных от земли и крови матросках — это были рядовой Блут, надоумивший орков снимать перед камерой штаны, и его подельники, часть которых повесили уже в мертвом виде. У самого Блута на груди висела табличка с малопонятной надписью:

Костальным виселицам были прибиты разъяснения на сибирском — что это предатели, покрывшие оркское боевое знамя позором, и их проклял Маниту. Ходившие мимо плевали на повешенных, и Грыму, знавшему правду, было больно на такое смотреть. Но спорить или что-то объяснять не хотелось — одного, пытавшегося это сделать, уже повесили рядом. Вешали пусора и говнокуры, объединившиеся для такой цели, а кто ими командовал, никто толком не понимал.

На тех, кто вернулся с войны невредимым, смотрели с легким презрением, но таких было мало. На Грыма не косились только по той причине, что всю левую половину его лица покрывала большущая ссадина — наполовину кровоподтек, наполовину ожог. На самом деле там было больше копоти, чем крови, и пройти все должно было дня через три, но выглядел Грым геройски, и рожу на всякий случай не мыл.

На рынке говорили о только что кончившейся войне — много разного, и большую часть шепотом.

Ходил слух, что Рван Дюрекс потому погиб со своим штабом, что не предупредил людей о газовых баллонах. Смертных газовых тележек было всего две, но люди не знали, сколько их у орков в запасе. Когда орки взорвали вторую, и вслед за Бэтманом убили еще и Канадского Дикого Человека, люди сбросили на ладью уркагана умную бомбу и погубили всех, включая маршала Шпыра. По другим рассказам, кагана убило не на самой ладье, а на Кургане Предков, когда его несли вверх по склону два ординарца — причем до последней минуты он продолжал петь, показав сердце героя. Сила взрыва была такой, что тел не нашли.

«Что это за «умная бомба»? — думал Грым, глядя на перекошенные галдящие лица. — Если она такая умная, чего ж она тогда падает и взрывается? Похоже, кто-то ее все-таки кинул. Так же, как и нас… Сказали — ты, мол, самая умная, лети, все будет хорошо… Радуйся, мол, солнцу и ветру… А она и поверила…»

Говорили, люди так быстро закончили войну не из-за взорвавшихся баллонов, а из-за того, что орки во многих местах стали снимать порты и махать перед телекамерами срамом. В результате у людей вроде бы пропал всякий задор. Но об этом шептались тихо-тихо, косясь на повешенных.

Ясно было одно. После смерти Дюрекса власть у орков поменялась. Произошло это, как всегда, быстро и мутно.

Новая реальность заявляла о себе висящим на стене Музея Предков портретом полноватого молодого человека с черным завитком на лысом лбу и глазами-присосками. Над его широким лицом, пропитанным подлостью, как котлета салом, пылали золотые слова:

Это был новый уркаган по имени Рван Контекс, а надпись наверняка придумали люди или просто взяли ее из древних фильмов. Под портретом стояло несколько пусоров, продающих шприцы с дурианом — новое правление обещало быть умеренно-либеративным.

Никто не понимал, откуда вынырнул этот Рван Контекс и почему он теперь у власти, но это не обсуждали, словно смиряясь с тем, что оркам такие вещи знать не положено. Зато спорили, правда ли он незаконный сын покойного Дюрекса, и действительно ли изучал наверху эдвайзинг и консалтинг, или у него степень по фондовой экономике.

Одна оркская женщина, знавшая по-церковно-английски, утверждала, что еще два месяца назад видела в византийских новостях репортаж о Контексе, который вернулся в Оркланд, где «keeps a low profile»,[12] как выразился диктор. Другой орк вспоминал, что при Рване Дюрексе молодой Контекс был начальником складских амбаров, где проявил большой организационный талант, и воровал по совести — только на жизнь. Грым мог поклясться, что уже слышал эти голоса на рыночной площади перед самой войной — это они выкликали Алехандро и Бамболео.

Живого Контекса никто пока не видел — был только этот плакат. Зато у памятника маршалу Жгуну висела его размноженная в трех экземплярах речь.

Грым подошел почитать.

Речь была самая обычная — мутило от писарского волапюка властей, старающихся говорить с народом задушевно, но строго, и непременно на его собственном языке. Контекс говорил о национальной катастрофе, к которой привела Уркаину прежняя клика, о бедственном демографическом положении, о том, что урка надо поставить в самый центр Уркаины, а не наоборот, и так далее. Были в статье и соленые оркские шутки — столько, что, когда Грым дочитал, ему стало казаться, будто он проглотил гнилую рыбу. В общем, по всему выходило, что Контекс — это всерьез и надолго.

Но, даже несмотря на эти фокусы, в воздухе все равно пахло особой, горькой послевоенной свежестью…

— Привет, Грым. Ну и рожа у тебя.

Грым обернулся.

Перед ним стояла Хлоя.

Ее лицо было разрисовано черно-золотыми спиралями Вселенных Воскресения, как у сновавших вокруг молодых вдов — а на голову был наброшен капюшон полосатой ветровки. К тому же она покрасила волосы и сделала челку. Видимо, она не планировала купаться в волнах своей предвоенной славы.

Если она и понимала, что чувствовал Грым, то никак этого не показала.

— Ты тоже ничего, — сказал Грым, — Как крокодил с Болота Памяти.

Хлоя не обиделась.

— Идем, — сказала она, — надо спешить.

Грым презрительно наморщился.

— Куда это?

Он уже понял, что растратил весь свой моральный капитал — теперь казнить Хлою молчаливым презрением за содеянное было поздно. Грым не особо собирался это делать, но некоторую досаду от потери актива все же испытал.