Павел Когоут - Палачка

— Сразу после ужина, — настойчиво зашептал он, — у первой сосны, справа над базой. Обязательно приходи, я для тебя кое-что приготовил!

Вечером он первым ушел из столовой, спустился в подвал и через запасной выход выбрался прямо к правому подножию горы. Поднимаясь по склону, он повторял в такт шагам:

— Цветок любви в твоей руке…

И он оказался первым у сосны. Через минуту под его ногами засветились огоньки сигарет. Над головой горели светильники гигантских солнц. Взошла и луна, озарив своим светом великолепную природу — сцену, обрамленную кулисами гор.

— Нас не пугает высота, что отражается в глазах… — прошептал он две строчки своего стихотворения и удивился: как он смог, запершись у себя в комнате, так точно передать настроение этой мину ты?

Через некоторое время он заметил, что у турбазы стало тихо и безлюдно. Он огляделся. Никого. Прислушался. Снег нигде не скрипел. Он спустился на несколько шагов посмотреть — вдруг она в эту самую минуту выходит из подвала. Тусклая лампочка освещала пустой зев входа. Он перевел взгляд за турбазу, на противоположный склон, где тоже чернели сосенки, и его прошиб холодный пот. Он сказал ей: справа, но ведь это зависит от того, откуда смотреть. Он не стал терять времени и обходить дом сзади, а сбежал к корпусу, пересек вытоптанную площадку, похожую на замерзшее гумно, куда выходили окна столовой, и уже взбирался на противоположный склон. Он был более крутой и состоял из нескольких террас; тут лежали целые сугробы; местами Рихард проваливался в снег по колено и ненавидел себя за то, что пригласил ее сюда.

Наверху ее не было. Ни сейчас, ни раньше. Вокруг искрился снежный покров, смятый лишь его ногами. Решив, что она попросту опоздала и ждет его на другой стороне, он повернул назад и снова, уже в третий раз за сегодняшний день, пустился бегом изо всех сил. Спускаться еще труднее, чем лезть наверх, — он падали разгребал снег, как собака. Еще раз мимо турбазы. Еще раз наверх. Он до нитки вымок от пота и снега. Вот и сосна. Никого. Он задыхался и не мог ничего понять. Внезапно ему пришло в голову, что, пока он сдуру лез на ту сторону, она успела прийти сюда и, не найдя его, вернуться обратно. На турбазе завели проигрыватель, и пронзительные децибелы, словно пневмомолоток, разнесли в клочья торжественную тишину ночных гор. Он представил себе, как она печально сидит там в табачном дыму и грохоте и тоже не может понять, что случилось. Спотыкаясь на каждом шагу, он помчался вниз.

Открыв дверь в столовую, он поначалу не разобрал, что происходит, в какую игру они играют. Столы были отодвинуты к стенам, а посредине под оглушительный рев происходило какое-то дикое сражение пар. Рихард увидел Лизинку. Тот самый очкастый толстый кретин держал ее за талию и пытался сделать ей подножку. Он готов был уже ринуться на него, как в последнюю долю секунды его вдруг поразила самая страшная догадка: они танцевали. Рихард потерял сознание.

— Здорово! — сказал Альберт. Он сидел на другой кровати под скошенным потолком, грыз яблоко и не отрывался от Плутарха.

— Что? — слабо сказал Рихард. — Где?.. Сколько?..

— Ты вчера малость прибалдел на свежем воздухе, — сказал Альберт. Несмотря на полученное образование, он говорил на языке детских домов и подворотен: его ум подсказал, что работать под простачка — самый верняк в нынешние времена, когда интеллигентность попахивает тюрягой. — Здешний фельдшер вкатил тебе в задницу лошадиную дозу снотворного, ты потом чуть не полсуток дрых.

Соскочив с кровати, Рихард бросился к стулу, на котором лежала его одежда. Но из этого ничего не получилось: действие лекарства еще не прошло и он плавал в полусне, словно в невесомости. Движения не поспевали за мыслями, а вещи, до которых он хотел дотянуться, ускользали из рук.

— Что, не оклемался еще? — спросил Альберт, откладывая книгу. — Может, жрать хочешь? Так я притащу.

Этот красавчик с первой же минуты стал горбуну поперек горла — он и зубрить-то начал прежде всего для того, чтобы принизить Рихарда в глазах преподавателей. Правда, в одном он так и не смог его превзойти: тяжелая болезнь не отразилась на атлетическом облике Рихарда — наоборот, даже одухотворила его, и тут Альберту ничего не оставалось, как смириться с этим. Его неожиданное бескорыстие объяснялось желанием продлить минуты своего полного превосходства. Он единственный шестым чувством завзятого интригана понял, что обморок Рихарда — скорее душевного, чем физического свойства. Он хотел убедиться в этом наверняка, так как в противоборстве и соперничестве с Рихардом мог рассчитывать лишь на компромат.

Рихард, у которого еще все плыло перед глазами, вдруг замер. К нему стала возвращаться память.

— Она еще… — напряженно начал он, но сразу же поправился, ибо вместе с памятью к нему вернулась и скрытность: — Они сейчас на трассе?

— Нет, Самец и этот качок из ПУЧИЛа, — сказал Альберт, строго соблюдавший правила конспирации, — гоняют их по поляне — по радио пургу обещали. Мне-то кайф: Прок велел, чтоб я тут с тобой торчал. В общем, пока сиди спокойно и не дергайся, балдеж только в семь начнется!

Рихард не стал спорить. Он с первого же дня на дух не выносил этого урода и столь тщательно следил за внешностью главным образом для того, чтобы Альберт острее чувствовал свою неполноценность. Правда, в одном Альберту не было равных: даже горб не мог поколебать его непробиваемую самоуверенность — напротив, он таскал его с таким видом, будто именно горб придает ему особый вес.

Неожиданная покладистость Рихарда — не что иное, как попытка применить против Альберта его же собственное оружие — хитрость. Обостренное внимание загнанного в угол человека подсказало Рихарду, что именно Альберт может, с одной стороны, помешать его планам, а с другой — сообщить важную информацию.

— Кто этот парень? — произнес он как можно безразличнее.

— Какой? — спросил Альберт.

— Который с вами обедал, — сказал Рихард и прикрыл глаза, как бы от слабости; на самом же деле так он мог более внимательно наблюдать за ним.

— Ты не знаешь, — спросил Альберт, и на его лице промелькнуло что-то похожее на уважение, — Михала Дуйку?

— С какой стати, — презрительно сказал Рихард, — я должен его знать?

— С такой стати, — ответил Альберт, — что даже Прок его знает. Он поэт, говорят, у него сборник вы шел.

— Поэт?! — встрепенулся Рихард. — В жизни о таком не слышал!

— Чего ж тогда спрашиваешь? — насторожился Альберт.

— Просто я уже где-то видел эту лысину и пузо, — быстро сказал Рихард и прибавил, прямо-таки в стиле Альберта: — Так ты пожрать притащишь?

Едва за горбуном захлопнулась дверь, он вскочил с кровати и сделал несколько шагов. На сей раз это ему удалось. Он попробовал поприседать. Получилось. Он резко подпрыгнул несколько раз. Одышки не было. Опершись о стол, он сделал стойку на руках и не упал. Он аккуратно собрал лыжное снаряжение, вытащил из сумки запертый чемоданчик, убедился, что ключ висит у него на шее, и по коридору побежал в душевую. Старенький душ был больше похож на дуршлаг, и все же девять ледяных струек подействовали на него, словно плетка-девятихвостка. Рихард снова мог здраво рассуждать о прошлом и будущем.

Она танцевала, говорил он себе. Ну и что? Разве она виновата, что в эту минуту его не было рядом? Она пыталась отказаться — не получилось. Он мысленно вернулся к той сцене, которая до сих пор стояла у него перед глазами: очкарик самозабвенно выбивает ритм и прихлопывает потными ладонями, а она поворачивается перед ним, словно кукла, и лицо печальное как никогда. Дуйка. Значит, Дуйка! — повторил он. И такое ничтожество еще смеет сочинять стихи! Да от него же за версту разит хамством! Первый раз в жизни в нем встала на дыбы дикая, ослепляющая ненависть, которую лишь подстегивал хлыст ледяных струй. На невидимых копытах она шаг за шагом приближалась к Дуйке.

В комнату он не вернулся: не хотел рисковать. Оделся и спустился с чемоданчиком в подвал. Быть может, если бы там стояли ее лыжи, он занялся выжиганием и отвел бы на этом душу. Но их не было, и потому он окончательно решил: либо он лично прочтет девушке свои стихи и она при всех расцелует его за талант и мужество, либо сегодня вечером она прочтет их сама — к примеру, на пергаменте. На коже! Пряча чемоданчик под грудой старого хлама, он рассмеялся. В этом каменном бункере без окон, где в дальнем углу, словно в средневековой камере пыток, валялись колеса от телег, цепы, черенки кос и другие орудия сельскохозяйственных работ, этот смех походил на хохот безумца.

Выйдя из подвала, он резко свернул в сторону от корпуса, и его никто не успел заметить с учебной лыжни. Самым коротким маршрутом он направился к вершине, без труда перекрыл намеченный график, потому что хорошо отдохнул, а главное — сгорал от нетерпения. Полчаса он шагал в гору, полчаса поднимался «лесенкой» и еще полчаса карабкался с лыжами на плечах. Взобравшись наверх, пристегнув лыжи и оглядевшись, он был сполна вознагражден. Словно из иллюминатора самолета обозревал он открывшееся его взору великолепие: солнце (сегодня его, как на заказ, вопреки прогнозу не заслоняли ни ажурная кисея облаков, ни тяжелые гардины туч) осветило почти всю землю — сцену его жизни, где он родился, рос, где женится, будет добросовестно казнить рука об руку с очаровательной женой, вырастит детей, передаст им эстафету и где однажды умрет с сознанием, что прожил жизнь интересно и с пользой.