Зверь 44 - Евгений Всеволодович Рудашевский

Крот злился, когда консервированные баклажаны попадали ему на расшатанный зуб. Старался жевать левой стороной, но так жадно набивал рот, что баклажаны переползали и направо, заставляя Крота вздрагивать и шикать. Всё же Крот постепенно наелся. Ложку поднимал с натугой, будто она весила не меньше гусеничного трака. Сквозь захватанные линзы очков рассматривал её содержимое, тщательно пережёвывал и с героической самоотверженностью заправлял в рот новую порцию.

Наелись и остальные. Чавкали с ленцой, рукавом тёрли жирные губы, ослабляли ремни на штанах и, утомлённые, растекались по стульям. Привередничая, уже не выскрёбывали банку – едва съев и половину, брались за следующую. Хлебали из чайника тёплую воду, полоскали рот и сидели с надутыми щеками, наполощенное сглатывали не сразу. Молоко никто не трогал, хотя Сивый раза три всем предложил. В итоге сам его и пил.

Потом пошла беготня. Дрищи поодиночке или парами, посмеиваясь, выскакивали на лестничную площадку отлить, валились на пыльные диваны и шарахались по квартире, гадая, нет ли тут чего-нибудь такого, что можно забрать на «Зверь».

Сивый вытащил из-под кресла ещё четыре банки. Вскрыл их замысловатым консервным ножом, должно быть, вместе со скатертью выуженным из завала на кухне, и пригласил всех продолжить застолье.

В последней банке обнаружились консервированные макароны-ракушки. Мы такого чуда не видели, однако нам оно сейчас и даром не сдалось. Банка ходила по рукам, каждый норовил всучить её соседу. Фара выковырял одну ракушку и запульнул в Черпака. Черпак, перехватив банку, ответил тем же. И пошла стрельба из макаронных орудий, пока Сивый не прикрикнул на стрелявших и не заставил их объявить перемирие.

Я потыкал остатки рагу и почувствовал, что вырубаюсь. Встал размяться, и мне поплохело. Знаете, как в одну не слишком глубокую воронку иногда пихают побольше свежих хануриков? Трамбуют хорошенько, сверху присыпают землёй. Отмечают мясорубку в навигаторе и, довольные, уходят. Ханурики там полежат недельки две и распухают. Шевелятся, как живые, толкаются, лезут на поверхность. Прорвав земляную насыпь, вываливаются из воронки на всеобщее обозрение. Вот так и у меня с животом. Напихал в себя за один присест столько, сколько обычно и за день не съедаю, и поначалу ничего так сидел, а как встал, у меня из живота всё потянулось к горлу.

Сматывая горькую отрыжку, я кое-как вышел на лестничную площадку. Думал украдкой блевануть. Подышал ночной прохладой, и блевать расхотелось. Я отлил, посидел на студёной ступени и вернулся в квартиру.

Сытные пары окончательно развеяло, а едоки теперь больше трепались, чем жевали. Точнее, первым трепался Черпак – пересказывал недавние радиовыпуски. Остальные посмеивались и комментировали. В последние дни мы редко слушали радио. Чего там слушать-то? Одно по одному твердят. Называют кладбища свалками для мертвецов, повторяют, что трупосжигание – это всегда опрятно, удобно и никаких болезней. И ни слова об отступлении. Судя по болтовне Черпака, ничего исключительного мы не пропустили.

– А ещё… – Черпак, хлебнув воздуху, замер. Выдохнул беззвучную отрыжку и продолжил: – А ещё вчера сказали, что прах, когда гниёшь в земле, такой же, как из печи. Никакой разницы!

– Бред, – качнул головой Фара.

– Сказали-сказали! Когда гниёшь – это тоже горение, только холодное и медленное. В печи за два часа сгораешь, а в земле – за год. Вот и вся разница.

– Бред!

– Да что бред-то?

– В земле никто не горит, – заявил Фара.

– И нет никакого холодного горения! – согласился Череп.

Они поспорили, и Черпак пояснил, что по радио это говорили для верующих. Мол, пусть они спокойно ложатся в печь и не переживают. Сгорать для них не вредно.

– А что тут вредного? – уточнил Фара.

– Они верят, что их тело однажды восстанет. Ну, воскреснет. Символ зерна и всё такое.

– Символ зерна? – заинтересовался Череп.

– Ну так сказали, да, – кивнул Черпак. – Если тело сожгут, оно уже не воскреснет.

– А если сгниёт в земле – воскреснет?

– Это ты у верующих спроси. Ещё сказали, что вообще неважно, закопают тебя или сожгут, – важно, каким ты был: шёл добровольцем или прятался в тылу, крысился или делился… Ну и там разберутся, восстанешь ты или нет.

Черпак, Крот, Фара и Череп наперебой заговорили о символе зерна, но быстро запутались. Им бы для подобных тем Лешего, он нашёл бы что добавить, однако Лешего с нами не было, и они гадали, проще ли воскреснуть, когда тебя сжигают с крестиком, и что потом с ним делать, если он уцелеет: выбрасывать или относить на кладбище.

Мы с Сивым молчали и в разговоре не участвовали. Оба понимали, к чему всё идёт, и не хотели распаляться.

Мне опять стало жарковато, и я распахнул ватник пошире. Поковырял ногтем в зубах и взялся отыгрывать вербуемого по полной. Развалился на стуле. Ножки у него подозрительно хрустнули, и я решил слишком не разваливаться. В общем, с показной вялостью закинул локоть на спинку стула. Мол, вербуй не хочу. Зевнул и как мог развязно спросил:

– Ну, Сивый, где алкашка?

– Нет алкашки, – ответил Сивый.

Вроде бы удивился вопросу. Или не удивился. Сивый сидел на противоположном конце стола, и я плохо видел его лицо. Глаза у меня от всего съеденного заволокло влажностью, да и фонарь светил уже не так ярко – аккумулятор подсел, а зарядить было негде.

– Ладно тебе, не жмись. – Зажав ноздрю пальцем, я отклонился от стола и сморканулся на пол. – Ты не смотри, что мы в вылазке.

– А мы не в вылазке. – Сивый отодвинул от себя консервную банку и уставился на меня, будто прицениваясь, за сколько я ему продамся.

– Ну не-ет, Сивый, – я качнул головой. – Такая у нас с тобой жизнь. Мы или на «Звере», или в вылазке, или в печи. А другого не дано. Но ты забудь, что я в отряде главный. Сейчас вылазка особенная и мы с тобой равны. Доставай алкашку, и давай говорить по делу. Думаешь, я не просёк, зачем мы здесь?

– Нет алкашки, – упрямо повторил Сивый. – Вон, пей молоко.

– В зад тебе молока!

Я хлопнул по столу кулаком и, взорвавшись, вскочил. Стул опрокинулся и грохнулся на пол. Я сам не ожидал от себя такой порывистости. И внутри стало мерзко, тухло. Мне не нравилась моя роль. Ой как не нравилась. Да только я думал, что от моего поведения зависят и моя жизнь, и жизнь этих дрищей.