Александр Казанцев - Взгляд сквозь столетия

В 1824–1826 годах Кюхельбекер вместе с В. Ф. Одоевским издает альманах «Мнемозина», во второй книжке которого публикует свою программную статью «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Тогда же работает над трагедией «Аргивяне» — значительнейшим произведением декабристской драматургии, многочисленными лирическими стихотворениями, поэмами, и по своей форме, и по тематике противостоящими камерным, элегическим жанрам поэзии тех лет.

Вступив за месяц до восстания декабристов в тайное Северное общество, Кюхельбекер активно участвует в событиях 14 декабря 1825 года: пытается стрелять в великого князя Михаила Павловича и в генерала Воинова, пробует поднять в атаку солдат Гвардейского экипажа. После разгрома восстания он стремился бежать за границу, но был задержан в Варшаве. Кюхельбекеру выносится смертный приговор, впоследствии замененный тюремным заключением и ссылкой в Сибирь. И в крепостях и на поселении он продолжает литературную деятельность, создает ряд значительных произведений в разных жанрах, большинство которых было опубликовано только в XX веке.

Европейские письма{59}

Архимед говорил: дайте мне точку вне земли, и я сдвину землю с ее оси. Сохрани нас боже от таковой мысли! Но чтоб судить о современных происшествиях, нравах и вероятных их последствиях, должно мысленно перенестись в другое время. В «Европейских письмах» мы предполагаем, рассматривая события, законы, страсти и обыкновения веков минувших, быстрым взглядом окинуть и наш век. Посему мы мысленно переносимся в будущее: американец, гражданин северных областей, путешествует в XXVI столетии по Европе; она уже снова одичала, и наблюдатель-странник пишет к своему другу о прошлой славе, о прошлом величии, о прошлом просвещении.

Кадикс, 1 июля 2519 года

Наконец я здесь, в стороне, из которой перелились в нашу часть света рабство и просвещение, убийства, грабеж, искусства и науки, инквизиция и кроткое Христово учение, — я в Европе.

Наше плавание было счастливо, и начальник парохода, на котором прибыли мы в Кадикс, уверяет, что давно уже не совершал столь успешного пути.

Вчера я представлялся старшине нашей здешней вашингтонской колонии. Он меня принял очень ласково и обещал мне дать проводников во внутренность Испании, в которую почти невозможно проникнуть, не подвергаясь величайшим опасностям.

Дикие гверилассы{60}, единственные обитатели сей страны, переходят с своими стадами из долины в долину и под предводительством отважных атаманов грабят мирных африканских купцов и путешественников. Единственное средство предохранить себя от их разбоев: у начальника ближайшей шайки брать провожатого, за которого вносить значительную сумму.

Я отправляюсь на следующей неделе; теперь на досуге перечитываю свои испанские и португальские книги. Более прочих обращают на себя мое внимание Камоэнс{61} и творец «Дон-Кишота»{62}. Конечно, первый далеко отстоит от Гомера, Виргилия и некоторых эпиков золотого века российской поэзии{63}; он по изобретению и плану — подражатель, но оригинал по своим смелым и диким изображениям, по своей резкой и мрачной рисовке. Он занимателен особенно для меня потому, что описывает Индию — край, в котором провел я молодость свою, в котором обогатился обширными познаниями и чистою, прелестною философиею. Гордое презрение, с которым поэт говорит об индостанцах, показывает, что он не мог предчувствовать будущего величия их, что он вовсе не имел понятия о древнем их просвещении. Признаюсь, любезный друг, что суеверие и жестокость, ознаменовавшие все предприятия испанцев и португальцев в Индии и Америке, противоречат понятию, которое мы, в счастливый век наш, имеем об истинной образованности. Имена Кортеца, Пизарро{64} и других опустошителей взвешивают имена Ласказаса{65}, Ксименеса{66}, Эмануила{67}. Конечно, теперешние испанцы не имеют театра, на котором представляли бы драматические произведения Калдерона{68} и Лопеца{69}; конечно, ни один из атаманов их не в состоянии построить огромного Эскуриала; но в замену у них нет теперь Торквемады{70}, нет костров для людей мыслящих, нет цепей для народов свободных и счастливых.

Древний Эскуриал, 20 июля

Заметим, что опасности и трудности в отдалении нам кажутся гораздо большими, нежели они вблизи и на самом деле. Гверилассы, которых мне описывали такими черными красками, меня везде принимали гостеприимно и дружески, — и я теперь живу посреди их в совершенной беспечности. Характер их почти тот же самый, каковой был за 600 лет перед сим. Гвериласс столько же горд, сколько предок его — древний кастилянец. У него то же богатство в именах и титлах: между добрыми пастухами, которых гостеприимством пользуюсь, множество грандов, дюков и графов.

Мой хозяин Дон Алваро Фернандо, граф де Мендора с наслаждением говорит о знатности своего рода и, не умея ни читать, ни писать, чрезвычайно любит, когда я ему рассказываю о подвигах его предков. Иногда, забывая чины и важность, он вскакивает, обнимает меня и говорит дочери своей: «Донна Анжелика! Не угодно ли вам подоить нашу корову, чтобы попотчевать жирным молоком этого доброго господина, который так хорошо знает историю королей Дона Карлоса и Дона Филиппа?»

Вчера я до самой полуночи бродил между развалинами Эскуриала. События минувших времен сопровождали меня. Казалось, я видел пред собою в смутной высоте тени коварного Фердинанда и честолюбивой Изабеллы{71}; Карла{72}, который в своей душе соединял души сих великих предков своих; ужасного Филиппа и несчастного его сына{73}; Ксименеса, Альбы{74}, Дона Жуана Австрийского{75}. Они прошли мимо, и я не заметил недостойных преемников их, — но век Буонапарта пробудил меня. Испания, наводненная необузданными полчищами Мюрата{76}, минутное царствование короля Иосифа, Испания в борьбе за свободу и независимость, за священнейшие права народов — великий и назидательный пример для потомства! Холодный ветер, поднявшийся с севера, прервал мои мечтания, но я еще долго бродил, задумчивый, между развалинами и чувствовал ничтожность свою и всего земного!

Кордова, 26 июля

В Гренаде между маврами{77} процветали науки, дух рыцарства, благородство и доблесть; ныне пастух переходит с своими стадами те места, где некогда мудрецы арабские беседовали с философами христианскими, на бурных конях, среди ристалища, могучие витязи Востока, бранные вои Запада летели друг против друга, сокрушали копья о грудь железного противника и славили своего бога и обладательницу души своей. Певцы, которые служили образцами и наставниками для прованских трубадуров и менестрелей Англии, вместе нежные и сильные, передавали потомству имена победителей и тех счастливых красавиц, которые властвовали над героями.

Гонзальв{78} покорил Гренаду Фердинандову скипетру — и мавры стали морскими разбойниками, и Испания не воспользовалась наследием их прежнего просвещения. Влияние арабов на характер испанских христиан, даже во время царствования домов Австрийского и Бурбонского{79}, было велико и богато следствиями. Испанцы всегда являлись в Европе народом неевропейским: леность, свойственная племенам африканским и азиатским, удержала их на пути гражданского усовершенствования и умственного образования не менее роскоши и нерадивости, порожденных сокровищами обеих Индий{80}. Посреди Пиренейских долин они и в XVI и XVII веках были бедуинами, в Толедо и Мадрите — роскошными подражателями жителей Смирны и Дамаска. Несмотря на дух рыцарства и вежливость европейского дворянства, гранды испанские в ревнивости не уступали пашам Сирии и Алджезиры{81}: дамы сердец их не иначе смели являться глазам народа, как в покрывале и в сопровождении строгой дуенны. Супруг говорил с супругою, как с царицею, но запирал ее, как невольницу. Страсть к удовольствиям и к рассеянности — другая черта, которая в испанском характере сходна с чувственностию и беспечностию африканцев. Испанец, точно как мавр и негр, страстный любитель пляски и музыки. Мавры искони любили сказки и рассказы в стихах и рифмах: Алкоран{82} и «История Абульфеды»{83} от доски до доски написаны рифмованными хореями. Испанские исторические народные песни — романсы — явное подражание сим повествованиям.