журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

скоростью собственного горения мчаться,

это — стать Временем.

Чтобы раскрыть в освобожденном пространстве границы

собственного существования, до самого начала и до самого конца;

чтобы повторить собой множество превращений, прожить все жизни как одну

(о, если бы в ней единой все прочие обрели Вечность!)

(ну да, восстание против энтропии);

...

чтобы понять игру этого Чуда — равновесия:

ты часть Мира и Мир — часть тебя;

найти эту бесконечную точку

?...

ну искать, искать приближения, совпадая со своим Временем.

Как это возможно?

Мне кажется, форма выражения альянса „Я — Время" есть

Исповедь.

Исповедь же не перечень фактов биографии, не сообщение интимных событий с (умеренной?) откровенностью:

как же, — из кожи лезем, чтобы отразить “подлинные события"! —

но Исповедь — творчество.

да, подлинное, искреннее самовыражение отношения своего

к Миру, к людям,

и к событиям.

Впрочем, такое творчество всегда исповедь.

И тогда осуществляется преображение

„Время — я“.

Я вижу у человека три возможных к тому ипостаси,

общечеловеческих, данных каждому в переживание, то есть

следовательно, возможность Хорала.

Будет три части:

первая: Мифология детства

В детстве мы не знаем времени. Его размеренность условна, внутренне не необходима. Время само совпадает с нами своей иррациональной природой:

— прошлого уже нет, и мы не отмечаем его, не жалеем

(не осознаем памяти);

— будущего еще нет, мы ничего о нем не знаем,

не томимся и не ждем;

— а настоящее — растет в нас бытием (как судьба,

но это мы потом оглянемся).

Мгновения детства имеют длительность состояния,

действия, когда мы вдруг замечаем их:

бегу...; смеюсь...; плачу...; смотрю...;

...

И эти куски времени конечны, разрывны, неоднородны,

обратимы.

Как в Мифе.

Наши действия мы единожды переживаем впервые,

словно прадействия,

потом многократно изменяясь, обогащаясь оттенками,

они все же неизменны (мы всегда плачем и смеемся, удивляемся и страшимся, ... как это было в первый раз)

и они таковы, как у всех людей,

сейчас, и во все времена,

и повторность действий — это истина Чуда, которая лежит в основе Мифа.

Да, мир ребенка — „произносимый обряд“, т.е. Миф.

Мы повторяем собой события прошлого, и у тайны этой форма вневременности — Вот Сейчас и Вот Здесь

(как прекрасно у Томаса Манна).

Мир ребенка одухотворен, — свою душу он вкладывает в вещи и вслушивается в сокровенную душу вещей:

его мироощущение — эмоциональное вживание в явления и вещи;

его дни — несменяемая смена, круг, без причин и следствий, в каждой точке которого вспыхивает

ослепительное Вдруг!

и главные законы там: сопереживание, сопричастность событиям, волшебная игра сходства и тождеств,

и Вера.

И конечно, „произносимый", — первое детское

творчество — слово, многообразное, метафорическое, пусть это всего лишь обозначение вещи, но оно имеет смысл Имени, т.е. Вещи в целом, Мира в целом.

Потом взрослые, мы ищем новые имена, анализируем, уточняем, используем,

и вновь приходим к точности первого Имени — знака.

Детство наше — открытие Мира, Откровение, как первопричина Всего, как совпадение личного Мифа с действительностью — осуществленное Чудо.

Владею только памятью.

Говорят, мне не было года, когда я болела воспалением легких. Помню, — меня заворачивают в горчицу: едко, горячо, реву, бессильна.

В комнате две двери, всегда помню стеклянную, как Она за нею сначала появляется, входит, приходит, —

кто Она? приход спасителен.

Всегда в мягко коричневом. С тех пор этот цвет мне покоен.

Перестаю плакать.

Коричневый — мамин цвет,

— прогоревший красный, цвет глубинного тепла;

сокровенный;

коричневое золото маминых глаз;

самый живой и покойный цвет:

шершавость нагретого дерева под ладонями,

собачья шерсть между пальцев,

коричневая изрезанность стариковского лица,

коричневая нежность тела под солнцем,

сухой жар загорелых камешков на берегу;

коричневый запах кофейных зерен;

самое коричневое слово — шоколад;

и самый коричневый вкус — у хлеба, горячего,

с поджаренной горбушкой;

„интеллектуальный" коричневый — кожа старых книг;

и коричневая горечь — глазные впадины,

обитые горячей кожей.

* * *

Тепло ладошкам трогать дерево: деревянные перила, крыльцо,

кольчатые срезы бревен,

не знаю как, знаю, — весна начинается теплом дерева.

Меня поставили в перевернутую табуретку на крыльце, тянусь к прохожим.

Солнце заливает глаза.

Можно ли назвать это памятью в обычном смысле?

Ведь мне тогда не были открыты еще названия вещей, да, кажется, и не интересовали. Я словно пришла в знакомое, что всегда знала, потом вдруг забыла

и медленно послеобморочно вспоминаю, узнаю, — да, все верно,

все на местах.

Потом забуду опять, — это появится соотношение вещей со мною.

Помню: деревянная стена, завалинка с песком, песка много,

красные ягоды рябины высоко, жду, когда сорвут,

и праздник — красные ягоды растут снова в песке.

* * *

На полу лежит горкой картошка.

Перебирают, — очень порченную есть сразу, не очень — растянуть.

Приятно, весело катать картофелину из угла в угол, взрослый предмет катать, как камешек, как мячик.

Мячики нам делали из тряпок.

Картошкины неровности делают движение очень живым и забавным, словно серый уморительный зверок неуклюже бежит по полу.

Вдруг палец провалился в гниль. Кричу (и сейчас кричу) от ужаса неожиданности, скрытой в вещах.

* * *

Он играет со мной: бегу мимо, как будто не замечаю, и Он стоит, как-будто не видит меня, когда я уже миную его, он выкрикивает: Гав! — и будто бросается на меня, и я пугаюсь будто.

Он хватает меня на руки, и мы хохочем.

Помню этот смех рассыпчатый, разливчатый, —

так только дети смеются, проливаются всей душой в смех, рассыпаются всеми камешками своих зубов, —

полным ртом смеха смеются, без единой мыслишки, без единой хитринки,—

— смеющийся ручеек по камешкам.

В первый раз Он и правда меня испугал неожиданностью. И как же полон и легок был смех, когда сообразила, что это игра, что это подарок внимания, мне, от Взрослого человека.

И Он смеялся радостно и подарочно.

Потом хотелось повторять