Большой Джорж Оруэлл: 1984. Скотный двор. Памяти Каталонии - Джордж Оруэлл

искажения, результат того, что я видел лишь часть событий. И учитывайте все это, читая любую другую книгу об этом периоде испанской войны.

Чувство, что нужно что-то делать, хотя ничего, собственно, сделать мы не могли, выгнало нас из Банюльса раньше, чем мы предполагали. С каждой милей к северу, Франция становилась все зеленее и мягче. Мы покидали горы и вино, мчась навстречу лугам и вязам. Когда я проезжал Париж на пути в Испанию, город показался мне разлагавшимся и мрачным, совсем не похожим на тот Париж, который я знал восемь лет назад, когда жизнь была дешевой, а Гитлера не было еще и в помине. Половина кафе, в которых я сиживал в свое время, были закрыты из-за отсутствия посетителей, и все были одержимы мыслями о дороговизне и страхом войны. Теперь, после нищей Испании, даже Париж показался веселым и процветающим. Всемирная выставка была в полном разгаре, но нам удалось избежать посещения.

И потом Англия – южная Англия, пожалуй, наиболее прилизанный уголок мира. Проезжая здесь, в особенности, если вы спокойно приходите в себя после морской болезни, развалившись на мягких плюшевых диванах, трудно представить себе, что где-то действительно что-то происходит. Землетрясения в Японии, голод в Китае, революция в Мексике? Но вам-то беспокоиться нечего – завтра утром вы найдете на своем пороге молоко, а в пятницу, как обычно, выйдет свежий номер «Нью стейтсмена». Промышленные города были далеко, выпуклость земного шара заслоняла грязные пятна дыма и нищеты. За окном вагона мелькала Англия, которую я знал с детства: за-росшие дикими цветами откосы железнодорожного полотна, заливные луга, на которых задумчиво пощипывают траву большие холеные лошади, неторопливые ручьи, окаймленные ивняком, зеленые груди вязов, кусты живокости в палисадниках коттеджей; а потом густые мирные джунгли лондонских окраин, баржи на грязной реке, плакаты, извещающие о крикетных матчах и королевской свадьбе, люди в котелках, голуби на Трафальгарской площади, красные автобусы, голубые полицейские. Англия спит глубоким, без-мятежным сном. Иногда на меня находит страх – я боюсь, что пробуждение наступит внезапно, от взрыва бомб.

Вспоминая Испанскую войну

1

Прежде всего физические ощущения, звуки, запахи, память о предметах, которых коснулся рукой.

Как ни странно, но живее всего память удержала неделю так называемого военного обучения, которое мы проходили перед отправкой на фронт. Огромные кавалерийские казармы в Барселоне, пронизываемые сквозняком конюшни, и мощеный двор, ледяной холод воды из колонки, где мы умывались, грязная еда, которая становилась терпимой, когда ее смачивали кружками вина, одетые в брюки женщины-ополченки за рубкой дров; помню утренние проверки, когда моя прозаическая английская фамилия комично выделялась среди звучных испанских имен: Мануэль Гонзалес, Педро Агиляр, Рамон Фенеллоза, Роке Балластер, Хаиме Доменек, Себастьян Вильтрон, Рамон Нуво Босх. Я называю имена этих людей, ибо помню их всех в лицо. Вполне вероятно, что если не считать двоих, обыкновенных хулиганов, ставших, конечно, со временем рьяными фалангистами, все они, наверное, погибли. О том, что двое из них убиты, я знаю наверняка. Старшему было двадцать пять лет, младшему – шестнадцать.

Война – это прежде всего вездесущие запахи человеческих выделений. Уборным отведено видное место в военной литературе, и я не стал бы упоминать о них, если бы уборная в нашем бараке не способствовала разрушению моих иллюзий о гражданской войне в Испании. Даже лучшая из уборных латинского типа, в которых приходится сидеть «орлом», достаточно скверна. Но наша была сооружена из какого-то скользкого камня, на котором почти невозможно было устоять. К тому же она всегда была засорена. Моя память хранит множество других отвратительных воспоминаний, но, кажется, именно эти уборные впервые навели меня на мысль, часто приходившую мне потом в голову: «Вот мы, солдаты революционной армии, защищаем демократию, боремся против фашизма, ведем войну, имеющую цель, а условия нашей жизни так убоги и унизительны, как если бы мы находились в тюрьме, не говоря уж о буржуазной армии». Позднее это впечатление укрепилось под воздействием многих других причин, таких как скука, гложущий волчий голод окопной жизни, жалкие интриги из-за куска хлеба, склоки людей, измученных бессонницей.

Неизбежные ужасы армейской жизни (каждый солдат знает, что я имею в виду) не меняются в зависимости от характера войны. Возьмем хотя бы дисциплину, без которой нет армии. Приказы нужно выполнять, невыполнение карается по уставу, отношения между офицерами и солдатами строятся на подчинении. Картина войны, представленная в таких книгах как «На Западном фронте без перемен «в основном правдива. Пули ранят, от трупов поднимается зловоние, оказавшись под огнем, солдаты часто мочатся в штаны – от страха. Верно, что социальное происхождение бойцов сказывается на уровне подготовки армии, на ее тактике и боеспособности. Верно и то, что сознание правоты дела, за которое сражаешься, поднимает боевой дух. Касается это, однако, в большей степени гражданского населения, чем армии. (Люди забывают, что солдат на фронте обычно слишком голоден или испуган, или дрожит от холода, или, чаще всего, слишком измучен, чтобы думать о политических причинах войны). Но законы природы не меняются ни для «красной «армии, ни для «белой». Вошь – это вошь, а бомба – это бомба, даже если так случилось, что вы боретесь за правое дело.

Почему, спросите вы, нужно говорить об истинах, которые сами собой разумеются?

А потому, что подавляющая часть английской и американской интеллигенции не имела, да и сегодня не имеет понятия об этих вещах. Наша память стала очень коротка, но стоит лишь припомнить, порыться в подшивках «Нью массез» или «Дейли уоркер», чтобы убедиться, какой романтической воинствующей чепухой были заполнены страницы наших левых журналов и газет. Это заштампованное старье истертых фраз! Хладнокровие, с каким Лондон отнесся к бомбардировке Мадрида! Я не имею здесь в виду контрпропаганду правых, всех этих Луннсов, Гарвенсов и им подобных. О них говорить нечего. Я говорю о людях, которые на протяжении двадцати лет издевались над военной «славой», высмеивали рассказы о совершенных жестокостях, патриотизм, даже физическое мужество. Теперь они выступали с речами, которые лишь изменив несколько имен, можно было бы напечатать в «Дейли мейл» в 1918 году. Прежде казалось, что если у английской интеллигенции есть какая-нибудь цель, то она заключается в разоблачении мифа войны, в провозглашении теории, что войны – это только трупы и нечистоты, что война никогда не ведет ни к чему хорошему. И вдруг те же самые люди, которые в 1933 году с издевательским фырканьем встречали слова о том, что в определенных обстоятельствах вы готовы сражаться за