журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

В них открывается столько смешанных слов, что кричу навстречу:

— У тебя глаза!

Губы его бегут в улыбку, нижняя топырится:

— Ду... (рочка) ... шечка, — щеки в двойных глубоких морщинах, живые, коричневые,

я обнимаю его за шею, никогда не белую, рассеченную на загорелые ромбики, и руки его без ловкости зацепляют мои волосы.

Тяну его заглянуть под стол:

— Посмотри, как там ничего нет! —

Потом мы вместе едим суп с лапшой.

Он мне показывает, как нужно ловить ртом этих белых скользких

червяков.

Он ловит их, как аист, сухо и аккуратно, большеносо.

...

Из песен я больше всего люблю

— старинные. Как поет их Папа, длинно, размашисто-медленно, с такими „Ге-эй! Гой! на горе тай жнецы жнуть“.

Песни про ямщиков и тройки, про их любовь-тоску тягучую, невозможную, про славных бесшабашных людей: бродяг, атаманов, каторжников, — кто в тюрьму попал не за пьянство — за буянство, кто буйну голову сложил...

Эти странные песни, — в протяжности их душа обретает голос.

Я их потом, не умея петь, пою внутри себя, не зная тюрьмы, томлюсь о воле, не ведая сумы, тащусь по пыльным дорогам.

В песни разливе — ворожба судьбы.

И люди, когда поют вместе, то соединяются голосами, то расходятся по своим жизням.

Но у Папы вдруг засмеются глаза, и собьет лихим повтором, пустит в перепляс, вернет к застолью:

„Налейте, налейте, скорей мне вина!

рассказывать нет больше мочи...“

Еще лучше Папины веселые песни. Томская:

„Шап-чон-ка тепла-ая на вате,

Чтоб не за-зя-бла голо-ва“.

Это пел сапожник с Черепичной улицы, он чинил студентам, и Папе тоже, драные башмаки и пел, постукивая молотком:

„а не ходи по Черепичной

да не гоняй наших собак..."

Многие Папины песни с историями, кто их как пел в разную старину.

Мне нравится, что мы их помним за нашим столом.

Наверное, я больше всего люблю Папин голос.

И еще (это я сейчас знаю) — у него было тонкое чувство меры печального и веселого. Сопереживания и шутки.

Шутливые песенки он часто обращает ко мне:

„Сижу-у никого не вижу-у

Только вижу деву рыжу

И ту ненави-ижу-у“

— это он посмеивается, когда обижаюсь, сижу надутая, слезы какие-то рыжие, ржавые. Проводит ладонью по носу сверху вниз, потом против: „так ровно, а так нет", конечно, расхохочешься.

Люблю само слово „Песня".

Этим словом иногда одобряют, когда что-то красивое, ладное, когда о человеке говорят хорошо. Как бы слов не хватает, скажут „Песня", и невысказанное — прозвучит.

Желтое

— Подсолнухи, огуречные цветы и тыквенные, сама тыква. О! какая огромная, красивая, в круглых ребрах и невкусная; лютики, — конечно, они люто желтые, куриная слепота;

одуванчики, асфальт в одуванчиках, как в оборочках.

— Земля вообще желтая.

— Поздней осенью или ранней весной желтая в бурой траве земля, невозможно разделить: весна или осень, даже наоборот, хочется в осени придумать весну и обратно...

Щемящее чувство.

—Если найти желтое стекло, через него и в ненастный день смотреть жарко.

—Арена цирка, — желтый магический круг в ярком бархатном ободе.

Самое белое

— Лист бумаги, первый необерточной.

Как на нем боязно рисовать!

— Мыльная пена в ванне.

Мама купает меня, делает из пены бороду и усы — Деда-Мороза, а если попадет в глаза, я не реву, — ведь нам же смешно.

— Конечно, первый снег, утренний, воскресный, нетронутый, предвкушение:

мы сейчас пойдем с бабушкой гулять,

я буду делать следы.

Белое дыхание.

— Скатерть на праздничном столе, жесткая, ледяная,

вдруг я проливаю свое вино с водичкой, —

как рана.

— Белое лезвие ножа. И порез сначала особенно белый, только потом кровь выступит.

— Ослепительно белые клыки Джека и нежная белая шерстка на животе у него, когда он редко открывает живот.

То, что бывает всегда

— Зима. Кажется, она никогда не кончится.

Застыла черными деревьями, черные фигуры людей вмерзли в улицы между домов, дома смотрят бельмами окон.

Сижу в сугробе, снег скучный, давнишний.

Во дворе кружится сорока, расправилась в воздухе:

черно-белый зимний крест.

— И ночь кажется всегда, —

иногда не можешь заснуть, лежишь приплюснутый, темнота зияет пустая, глаза мои в себя вылупила, и не знаешь, как быть.

И всегда вдруг приходит Мама.

Как она знает? Ведь я не зову, не помню даже, что можно ждать помощи. Ночь становится мягкой, одеяльной.

Сохранная ночь.

— Пожалуй, и день тоже всегда,

когда находишься внутри дня,

или внутри лета, или любого другого состояния.

— Когда подумаю о Папе, он как будто всегда сидит в углу дивана, всегда в одной позе: нога на ногу, с книжкой, на валике перед ним стакан с крепким чаем, пепельница — бронзовая тувинская чаша, папиросы „Беломор-канал“.

Каждая деталь растворяется в действие: на ноге я качаюсь; чай прошу отпить, придерживая пальцем ложку, как он; за папиросами посылают в магазин, — „фабри-кау-рицкого“ — распеваю дорогой для памяти; о бронзовой пепельнице мечтаю, — она из далекой страны, где он бывал без меня; — Он бывал во многих краях и во всех книжках, которые иногда рассказывает.

Из этих действий складывалась моя детская жизнь около него.

За ней я его самого забывала...

То, что загадочно

— Зеркало и горизонт.

То, что должно быть большим

— Дом. Двор.

— Деревья.

— Яблоко. Арбуз.

— Небо. Мы с Папой и Мамой собирали малину, лежим в траве на полянке, смотрю в синюю глубину между облаков, какое волнение, слова щекотят горло и не образуются.

— Лист бумаги.

Что мучительно

— В очень полном стакане есть какая-то зрительная мучительность.

— Выжидание момента, который будет называться днем рождения, момента, когда, наконец, вручат подарок, который я уже давно выискала в тайниках шкафов.

— Вообще ожидание. Оно мучительно исполнением. В исполнении сгущаются предвосхищение, томление желания, страх не дождаться, потом усталая радость — и ты уже через — полон, не хочется ничего.

— Разъезженная расхлябання Земля.

Самое горькое

— Конечно, касторка, хотя я ее только видела в капсулах, налитых желтым ядовитым сиянием — это знак горькости.

— Морщины по углам бабушкиного рта, когда она думает или говорит о погибшем