журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

теоретической физики. Там втихаря уже прошла выставка Шубина, и на ней были иностранные журналисты, но академик Н., друг и покровитель Ильи, попросил их пока не писать на Западе о картинах Шубина — есть надежда, его выпустят с выставкой. И Запад молчал. — В институте.

— Я знаю, — сказала Сталина и повернула Ивана к себе, и, оседлав его сверху, приблизя лицо, смотрела ему куда-то в переносье. И трудно было понять, знала она, где холсты Ивана, проверяла его или только сейчас услышала. — Дай Тане его телефоны и купи завтра нам билеты до Сочи. Деньги на тумбочке, в конверте... потом рассчитаемся... Лучше поездом, на СВ...

На следующий день Иван сдал мастерскую администрации Дома художников, поехал в город, передал подруге Сталины, Тане Фадеевой телефон Игоря, а вечером они уже со Сталиной катили в мягком вагоне на юг... На столике лежал шоколад в синей обертке с золотыми буквами, в пузатой бутылке тускло мерцал черно-золотой коньяк... И снова была ночь. И шарящие, по узкому купе прожектора станций...

Хоть на песчаном пляже юга было еще холодновато, но плотное, чистое, стекловидное тело моря восхитило Ивана. В обжигающей воде он как бы грехи свои омывал. Сталина не купалась, она сидела, кутаясь в кофту, и ждала, когда они пойдут в свой номер-люкс... Белые пароходы, первая ягода, цветы — все поначалу было сладостно после злой суетной Москвы. Но уже на третий-четвертый день Ивану стало тяжко: он без Маши видит всю эту красоту, ест эти овощи и фрукты... К тому же перед самым отъездом из Москвы Иван получил от жены телеграмму. Мария болела (но на работу ходила), в магазинах пусто, старшая дочь отбивалась от рук, рассказывала, говорят, в школе, политические анекдоты... А он здесь валялся с чужой женщиной до изнеможения и опустошенности, до омертвелости губ в постели, на которую изобретательная Сталина насыпала сладкие лепестки роз... В минуту трезвости — где-нибудь в четыре часа утра — Ивану становилось страшно: чем же все это кончится? Впереди как минимум две недели... Тайком от Сталины забежав на почту, дал в Москву телеграмму Илье Городецкому: „Илюша, телеграфируй от моего имени Маше: жив-здоров, но я у тебя на дачах института, показываю картины... из-за секретности не мог позвонить..." Телефона в ту пору у Шубиных еще не было, но телефон имелся у соседей, а также на работе у Марии, в химлаборатории... Слово „секретность" в телеграмме, понятно, было заменено каким-то другим словом, Иван сейчас уже не помнил. Но Илюша все понял и послал от имени друга из Москвы не одну, а две телеграммы, успокоил Марию. А однажды и немного денег ей перевел. Илья очень хороший человек. Жаль, он потом уедет в Америку...

Песчаный пляж раскалялся все более и более, Иван подолгу не вылезал из моря, и однажды его, пьяного, вялого, штормовая волна подхватила, как перышко, и, швырнув в коричневую пену, протащила по дну, по. галечнику, содрав до колен плавки... И смешно, и жутко! Нахлебавшись воды, долго кашлял, сидя среди медуз, напяливая плавки, Руки-ноги тряслись. Зачем он столько пьет вина? А потому что не выдерживает, и Сталина дуется до утра:

„Ты меня уже больше не любишь?.. Эй, сибирский медведь? Ваня!..“ А в пьяном бреду, на пределе гаснущего сознания, как-то все получается лихо, и коротенькая, облитая французскими духами женщина, блаженно улыбаясь, целует его всего...

Наконец, они вернулись в Москву. Здесь лили дожди, стояло раннее холодное лето. Но Шубина ждала и радость — оказывается, его картины были уже в Будапеште, в Венгрии. И сам он получил в Союзе художников предложение хоть завтра лететь туда за счет приглашающей стороны. Так Иван Шубин впервые попал за границу.

Хоть Венгрия и не капиталистическая страна, а, так сказать, страна социалистической демократии, она разительно отличалась от тогдашнего СССР, да и ГДР с Кубой ей в подметки не годились. А уж столица — Будапешт — была в те годы, как говорят знающие люди, самым чудесным и вольным городом в Европе, не считая, разумеется, Парижа, ну, еще Вены... И здесь в аэропорту Ивана встретили три девушки-венгерки, поднявшие над головой картонки, на которых было написано синим и красным фломастером: „Шубин“, ,,Shubin“, „Иван“. И повезли черноглазые красавицы молодого русского художника в роскошную гостиницу „Астория“, и угостили там холодными невиданными напитками, и переглядываясь, ласково смеясь, щебетали на диковинном языке, который ни на какой другой не похож...

На этом же языке выходившие в Будапеште газеты хвалили картины Шубина. Одна из девушек — Илона — немного знавшая русский, переводила, от недостатка слов играя пальцами, как на пианино, и хохоча над собой. Шубин в те годы был, конечно, дерзкий художник, красок не жалел, работал мгновенно, и были у него таинственные удачи, которые что-то изображали, что не передашь словом — даже на волшебном венгерском языке... И надписи на русском были придуманы самим Шубиным очень кстати: „Не пугайся, это я“, „ф“, „Розы, раны и ветер“, „Луна=хулиган“, „Приди ко мне босая“, „98765432100000...“ и т.д. Венгры толпились возле картин и с обожанием разглядывали синеглазого высокого Ивана. Разумеется, здесь знали об его участии в бульдозерной выставке, и о том, что знаменитые физики благоволят к нему, но, люди ревниво-самобытные, венгры должны были- сами составить мнение... Иван получил в гостинице от устроителей выставки немного денег на карманные расходы, но ему было сказано, что он получит большие „форинты” дома, когда венгры оформят с Министерством культуры СССР договор на покупку-продажу картин Шубина...

Переписка между Будапештом и Москвой шла долго. Иван давно уже вернулся домой, в Сибирь, и лишь осенью ему позвонили из Москвы, что он, если будет в столице, может зайти в бухгалтерию Министерства культуры... Оказывается, венгры попросили семь его картин, и какой-то австриец — две картины... И вот Иван получил в окошечке, напоминавшем полумесяц, очень, очень маленькие деньги. Мечты о шубе для Марии рухнули. И надежды привезти девчонкам какие-нибудь сладости. Как объяснили позже коллеги, процентов девяносто гонорара забирает себе государство... А валюты — и того больше. Скажи спасибо, что на чужую жизнь посмотрел...

Посмотрел, но какой ценой! Тогда, после Венгрии и юга вернувшись домой, Иван в первую ночь опозорился в постели с милою Марьей, которую любил до самозабвения... Жена тихо плаката ночью, но ей и в голову не пришло, почему это он так ослаб.

— Перелеты?.. -— шептала она, гладя его лохматую голову. — С иностранцами пришлось много пить?.. Не досыпал?.. Труженик мой!..

Но