Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

веселее, даже местами шутил. Но меня было не провести. Пытливое, непоказное бдение подмечало малейшую рябь на глади его настроения. С каждым шагом прибывало в мозгу подозрений, донельзя нагружавшихся раздражением и досадой. Плескались они и кипели во мне, выстраивая в цепочки и звенья услышанное краем уха, увиденное краем глаза. И хотя досадовал я на себя, подсознательно вскипание это переводило стрелки на Ормо. На кого же ещё? Его же затеи. Герильеро, будь он неладен.

Всё дело в Тае. Исключительно из-за неё ввязался я в этот поход, а, прежде того, вступил в «Огород». Откуда я знал, что туда нельзя войти дважды? Почему? Потому что в лабиринте тебя поджидает чудовище, а выход не предусмотрен…

Когда узнали о приближении цеашевских боевиков, было решено разделиться. Спонтанно и добровольно. Всего нас насчитывалось двенадцать. Это если считать Нору. А не считать ньюфаундленда Нору было невозможно. Собака Ормо — черносмольная, без единого пятнышка, неотступная его спутница — Нора понимала хозяина без слов, с одного взгляда своих кофейно-внимательных глаз. Телепатически. По части дрессуры и прочих командных натаскиваний Ормо не заморачивался, обращался с огромным нюфом, как с человеком.

Да это животное и так соображало получше другого каждого. Сядет, бывало, у хозяина за спиной, пока тот наблюдает, как Вара в сети чатится, и смотрит из-за плеча, с таким любопытством… Даю голову на отсечение, что зрачки её вперёд-назад двигались! Неужели читала, что там сподручница председателя, с быстротой паучьей пряди, на клавиатуре выстукивает? Рядом с хозяином Нора воплощала спокойствие и кротость. Так и на собраниях, бывало, сидит, будто на стуле, еще только лапы осталось скрестить и высказаться по повестке дня.

В «Огороде» со всеми Нора установила сдержанно-деловую дистанцию. Со всеми, за исключением Вары и меня. Вару, единственную, кроме Ормо, она допускала к поглаживаниям и почухиваниям. А я… Я был избран в друзья и наперсники. До сих пор не пойму, почему, но именно передо мной этот деликатно-огромный ньюфаундленд распахивал бездны своего добродушно-дурашливого норова, с нескрываемым удовольствием и всегдашней готовностью включаясь в водные и сухопутные догонялки, борьбу, «принеси палку», «отбери палку» и прочие игры.

Что ж, признаюсь: теплую перепончатую лапу Норы я пожимал, как руку самого доброго друга в нашем товариществе. Даже подозревал затаённые мысли и глухую ревность по этому поводу со стороны хозяина собаки. Позже, в Рогах, Ормо признал, что первоначально у меня не было никаких шансов попасть в участники похода. Единственным «за», перевесившим в итоге все «против» моей кандидатуры, стало отношение ко мне его собаки. Так что можно ответственно и смело заявить: бесшабашное озорство с ненаглядным ньюфаундлендом Норой, действительно, оказалось для меня судьбоносным, пронизанным, так сказать, детерминизмом и синергетикой, повлиявшим на весь ход событий, помимо моей воли и моих подозрений. New-found-land. Вновь-обретённая-земля.

Там, в Кузьмине, в самом начале пути, мы решили: прекрасной толике агитбригады, в составе Норы, Белки и Вары, нужно спуститься к плотам и Паромычу. Причем нюф как начальник нашей службы безопасности получал специальное поручение: охранять плоты и тех, кто на них находится. Караульная задача — всегда боевая, и она значительно усложнялась по той причине, что у Норы напрочь отсутствовали охранные инстинкты и малейшая агрессия не только к человекам, но и к другим биологическим видам, будь то даже суки прочих собачьих пород или кошки.

Белке и Варе предписывалось предупредить Паромыча о приближающейся опасности, снявшись с якоря, оперативно спуститься к Янтарному, и уже там, сокрывшись в кущах виноградарского совхоза, дожидаться основной части отряда и другой малой толики женской части товарищества, которая должна была приехать из Парадизовска.

Таисья не смогла по весомым причинам начать поход вместе со всеми из Грушки. С нею условились соединиться по пути, в Янтарном — в точке сборки всех позвонков нашего отряда-хребта, на время распавшегося под воздействием центробежной силищи обстоятельств.

Цель похода равна сумме шкурных целей каждого из его участников. Она равна добыче. И тут не суть важно, рейд это по тылам противника в поисках «языка» или завоевательное шествие с попутной этнографической заготовкой скальпов и энтомолого-ботаническим сбором бабочек и цветов для гербария.

Важно то, ради чего люди готовы сносить тяготы и лишения скитаний за тридевять земель от отчего дома. Ради чего-то очень-очень важного. Того, без чего человеку ни минуты покоя. Иначе Берингу, Беллинсгаузену, Колумбу и Магеллану, Пантагрюэлю с Панургом, Осе с Кисой, охотнику Томпсону с доктором Гонзо, или Веничке с заветным чемоданчиком не взбрело бы, очертя голову, подвергаясь сонму опасностей, бороздить просторы морей, океанов, гор, лесов и долин, железных дорог и асфальтовых.

Таков и пример абиссинского анабасиса русских вольных людей и поэтов — открытого, словно бутылка шампанского, с цирком и фейерверком — и обернувшегося настоящей эфиопской эпопеей. С подачи отряда терских казаков под началом Ашинова предпринятая попытка основать в Абиссинии колонию Новая Москва завершилась шумным провалом, однако уже смекалистый кубанец Машков немало продвинулся не только в устроении русского плацдарма на черном континенте, но и в военном, духовном и прочем житейском единении христиан чёрных и белых.

Случайно ли, что вожди эфиопских походов генерал Артамонов и есаул Кубанского казачьего войска Леонтьев были земляки, уроженцы русского Нового Света — Херсонской губернии, куда до революции со всем уездным скарбом включался и Парадизовск? Кубанское казачье войско проистекало из казачества Черноморского, одно время подвизавшегося в Нистрении, куда, в свою очередь, было переселено по указу Екатерины Великой из бульбовского улья — истока Запорожской сечи.

Леонтьев — создатель эфиопской армии и друг негуса Менелика II — привечал Александра Булатовича на финише его небывалого верблюжьего ралли-рейда через горы абиссинской пустыни. Какая нелегкая подстегнула Булатовича — в ту пору блистательного гусара, а позже — иеросхимонаха, духовного вождя имяславцев, наконец, гусара-схимонаха в «Двенадцати стульях» — отмахать в раскаленных песках 350 вёрст из Джибути в Харэр за три дня и 18 часов, тем самым поставив рекорд, немыслимый на все времена для чёрных христианских собратьев?

Какое томление толкало его на поиск устья реки Омо, где после нашлись останки первого человека? Поэт Гумилёв в детстве зачитывался путевыми очерками Булатовича, бредил в воображении Африкой, а позже пылкий жар абиссинской мечты воплотил в двух эфиопских походах.

Или африканская жажда, что вела Гумилева, проистекала от других сочинений — поэтических, напитанных солнцем русской поэзии, которое, как известно, абиссинских корней?

Как бы в истоке ни было, а в устье поэт проследовал торными маршрутами Булатовича и Леонтьева (тоже, кстати, Николая Степановича), подружился с Хайле Селассие — будущим императором чёрного