Душа для четверых - Ирина Родионова

– Ты…

– Проблемы? – Палыч улыбался с ласковой угрозой.

Стас отступил.

– А еще у нас Сафар есть, – влезла захмелевшая Галка, – он к Маше как к дочери относится. Так что попробуй только…

– Ну пожалуйста! – Маша, пылающая, вырвалась и подхватила Стаса под локоть. – Пойдем, я тебе скажу… Я же звала на выставку, не помнишь? Надеялась, что ты приедешь.

– А напомнить не судьба? – зашипел он, косясь на Галку. – Я что, все сам помнить должен?!

Они отошли, перешептываясь: Маша скрючивалась, Стас раздувался от каждого слова. Галку держали в четыре руки, пока Стас, выдохнув, не прижал Машу к себе и не нашел губами ее бледный лоб. Смотрительницы задохнулись от возмущения.

Снова хлопнула дверь – влетела растрепанная низенькая женщина, напоминающая дубовую кадку, с пузатым синтепоновым конвертом в руках. Она сдернула шапку и кинулась к Кристине:

– Опоздала, опоздала, прости меня! Не закончилось?!

– Закончилось, – хмуро ответила Кристина. – Уже собираемся.

Смотрительницы-тетки выдохнули с облегчением.

– Да есть еще время, давайте я маленького подержу, а вы картины посмотрите… – И Дана потянулась к Шмелю.

Женщина засияла:

– Спасибо! Я быстренько пробегу и вернусь.

И умчалась, задерживаясь возле каждой картины по десять-пятнадцать секунд для порядка, как сделал бы любой нормально-обычный посетитель музея. Вся какая-то торопливая, она то склонялась над чьей-нибудь вазой с отколотым горлышком, то почти утыкалась носом в пестрые мазки.

– Мама? – негромко спросила Дана, покачивая Шмеля.

Кристина забрала у нее ребенка, достала из кокона, пощупала загривок под темным жестким волосом, не жарко ли малому. Поудобнее устроила на руке.

– Мама.

– Давай малого, мне же несложно его подержать…

– Мне тоже.

Кристине, конечно, хотелось отдать Шмеля, вручить его кому-нибудь и сбежать под благовидным предлогом, тем более что ей самой предложили, но нельзя. Слишком легким казалось ей нарушить то обещание на верхушке разваливающегося собственного мира – по сути, на отсыпной горе из глыб и булыжников, промороженных, засыпанных плотным снегом. Поэтому Кристина и держала сына на руках, и улыбалась ему через силу, сонному, розовощекому.

Она – мать. И будет ею, чего бы ей это ни стоило. Тем более – может, так просто казалось, – но с каждым новым днем, проведенным рядом со Шмелем, ей как будто бы становилось легче.

После Юриного отъезда Кристина позвонила матери и вывалила все разом: и про то, как вылетела с учебы и зарабатывала теперь портретами домашних животных, и про скорую выставку в местечковом мелком музее, персональную, личную, очень важную, и под конец про Шмеля. Мама долго молчала, переваривая, скрипели и скрежетали шестерни у нее в голове – Кристина слышала это даже в телефонной трубке и задыхалась, стоя над сыном и сжимая его пятку дрожащей рукой. Шмель, удивленный, молчал и лишь изредка перебирал мелкими пальчиками, будто каждым хотел коснуться ее ладони.

– Вместе уж вырастим, – вздохнула мама после паузы. – Сын, да? Внук, значит. Батюшки, я же бабушка теперь…

Она приехала на следующий день и взвалила на себя все хозяйство, заменила Юру. У него вроде бы все тоже было неплохо: работа и жилье, но звонил он редко, словно стесняясь того, что сбежал от своей ненормальной почти-что-семьи. Пока прежние проблемы не догнали его, но Кристина боялась, что долго прятаться у Юры не получится. Значит, он побежит дальше, и, если ему вдруг понадобится ее помощь, она сделает все, чтобы помочь. А пока у Кристины тоже не находилось времени на долгие искренние разговоры, и она надеялась, что они как-нибудь сядут за кухонные столы на разных концах чужих городов и просто поболтают, как прежде.

Мать, казалось, преобразилась: внук стал для нее счастьем, которого Кристина и предположить не могла. Всюду теперь были разбросаны погремушки и грызунки, мама притащила на горбу ванночку и развивающие коврики, без конца гулила с маленьким и возила его в коляске, так что Кристине даже не приходилось часто переламывать себя и сидеть со Шмелем вдвоем – слишком уж он стал занятой.

Мать потеплела будто и к Кристине, за компанию, – ни слова грубости, ни расспросов об отце ребенка, забота и удовольствие нюхать детскую макушку. От отца ничего не было слышно, но Кристина переросла эти всхлипы и истерики «папа меня не любит»: если ему так нравится, так хочется, то и она особо не будет навязываться, всем же проще. Захочет – приедет, поглядит на внука, тем более что в Шмеле с каждым новым месяцем проявлялось все больше от деда: то ли в нахмуренных бровях, то ли во взгляде. Отпечаток отцовского, генетически заложенного, таял, и Кристина не могла нарадоваться этому. Да и вообще она столько боялась, скрывала, таила Шмеля, а все оказалось так просто… Теперь смешно было вспоминать и страхи, и безденежье, и макароны в кетчупе – мама из одного кочана капусты, пригоршни мелкой земляной моркови и двух помидоров закатывала такой пир, что вздохнуть было трудно. Переработок, конечно, не убавилось, но потихоньку закрывались долги и кредиты, мать подбрасывала с пенсии, а у Шмеля появлялись выстиранные и отглаженные костюмчики. Жизнь будто налаживалась.

Общалась Кристина с мамой с каждым днем все меньше и меньше, зато та была без ума от Шмеля, фотографировала его на телефон и снимала коротенькие, смазанные видео. Такое сожительство, казалось, всех устраивало.

– Это, дамы, нам уже ехать пора, – снова бесцеремонно вклинился в ее мысли Палыч. – Поздравляю вас, такие маленькие, а уже в музее… Не зря коробки ваши на спине таскал. Но… Мне заявка поступила, через час неподалеку – сделаете? Или сбор объявлю?

И он глянул на них с такой надеждой, которой прежде в Палыче не наблюдалось, – столько в ней было человеческого, незатаенного, что Галка мигом насторожилась. Палыч щурился, как на ярком солнце, ждал.

– Я – за. – Дана присела на корточки, обняла верткую Алю.

– Я тоже. – Маша вернулась от Стаса запыхавшаяся, как от долгого бега.

– Поехали тогда. – Галка готова была ринуться вперед даже без пальто. – Отлично вечерок закончим, да? Атмосферно. Самое то.

Палыч затолкал в машину и Кристинину маму со Шмелем, и своих внуков, и даже для Али с Лешкой место нашлось. Машина качалась и подпрыгивала, скрипела дряхло, по-стариковски, а в стеклах мелькали детские лица. Остальные стояли на крыльце и синхронно махали руками, расплывались в улыбках. Нагретый воздух пах теплом и скорыми древесными почками, молочно-зелеными, клейкими. Столько вокруг было жизни, расцвета, преодоления, что хотелось засмеяться.

– Как же здорово, а, – шепотом сказала Маша, будто боясь потревожить это хрупкое, вечное.

И каждая вдруг вспомнила свою потерю, свою беду, что осталась в зиме, в пурге и вьюге. Все