Частица тьмы - Терри Тери

Я хмурюсь.

— Он… то есть… думаю, он и мой отец тоже. Да? — Голова идет кругом, и я осознаю, что уже знала это откуда-то, просто знание было глубоко запрятано. Складываю два и два и широко открываю глаза.

— Значит, ты моя сестра?

Она улыбается.

— Да. Я сказала тебе это еще в первый раз, когда мы познакомились, но не удивляюсь, что ты не помнишь — ты была тогда не вполне здорова. Я твоя сестра. Точнее, сводная сестра: у нас разные матери.

Матери. И теперь мои мысли текут в другую сторону, к обрывочному образу в памяти: темные волосы, длинные и прямые, как у меня. Быстрая улыбка, поцелуи в щеку, пожелания спокойной ночи. И сразу же образ делается отчетливым, и я вижу ее ясно: мама. И меня накрывает боль и тоска по дому, и желание, чтобы она обняла меня, желание настолько сильное, что становится невмоготу. И у меня есть брат, который щекотал меня и гонялся за мной по дому, и я с визгом убегала, пока мама не говорила, чтобы мы вели себя потише, а то соседи вызовут социальную службу. Горячие слезы обжигают мне щеки.

Шэй поворачивается и кладет руки мне на плечи. Она моя сестра, но та, которую я не знаю — по крайней мере, не так, как знаю маму и Кая. Но в данную минуту она самый близкий для меня человек, и когда я, наконец, поворачиваюсь к ней, она обнимает меня. Мы немножко придавливаем Чемберлена, но он, кажется, не возражает.

И Шэй тоже плачет, словно скучает по ним так же, как и я.

24

ШЭЙ

— Я чувствовал, ты близка к разгадке, — говорит Ксандер. — Когда ты была в контакте с Перси, ты, кажется, почти нашла ответ. — Он само любопытство и любознательность; ни следа скорби или хотя бы печали по Перси, девушке, которая любила его. Пусть она заблуждалась в отношении чувств Ксандера к ней, но ее любовь была искренней. Мысли ее были лишь о нем, даже когда она умирала.

— Возможно, я что-то такое нащупала. Правда, не уверена, действительно ли это то, что я ищу.

— Расскажи мне. Может, мы вместе доберемся до истины, — просит он, но я в нерешительности; мне не хочется возвращаться туда. Он берет меня за руку.

— Есть и другие люди, которых можно спасти. — И в его словах слышится желание, даже страсть. Он отчаянно хочет помочь людям выжить..

И тут внезапно меня осеняет, и я удивляюсь, как не додумалась до этого раньше: он хочет, чтобы выживших было больше.

Я не уверена, что это значит, когда и как это началось и имеет ли значение теперь.

— Шэй? — подбадривает он.

— Ну хорошо, — говорю я. — Помнишь, как мои волосы заново отросли после того, как сгорели в том пожаре? Я сделала так, чтобы они были прямыми, а не кудрявыми, и при этом воздействовала не только на волосы, на протеин, который делает их либо волнистыми, либо прямыми.

— А на что еще?

— Я покажу тебе — так легче. — Его сознание входит в контакт с моим, и я возвращаюсь назад во времени, вспоминаю, что делала. Проигрываю все свои действия, в то же время тщательно сохраняю защитные барьеры, чтобы он увидел только то, что я хочу ему показать, и по мере того, как он переживает это вместе со мной, преобладающее место в его ауре занимает недоверие.

— Ты изменила свои гены? — с сомнением спрашивает он. — Перепрограммировала действительный код в своих клетках, чтобы выпрямить волосы?

— Да.

— Это поразительно, — восклицает он, и мысли так быстро мелькают у него в голове, что за ними невозможно угнаться. — Но ведь это же настоящая эволюция, Шэй, момент, когда люди могут сами решать, какими им быть, как измениться. — Его возбуждение и желание знать, как этого достичь, попробовать самому, почти сметают его собственные защитные барьеры, и я понимаю его яснее, чем когда-либо раньше.

— Но хорошо ли это? Иметь возможность решать, как нам развиваться? — спрашиваю я и хочу почувствовать его ясность, его уверенность, а не сомнение, которое омрачает мне душу.

— Ну, прямые волосы или волнистые — от этого ведь нет никакого вреда, верно?

— Ну нет, наверное. Но я как-то не задумывалась над этим. Тогда я даже не вполне понимала, что делаю.

— Ты можешь спасать жизни. Подумай об этом. Это могло бы открыть целый новый мир для медицины. Если бы ты овладела этим умением и применяла его к другим, то могла бы потенциально излечивать от целого ряда генетически наследственных заболеваний, может быть, даже связанных с нарушением обмена веществ, таких, как диабет.

С тем, что он говорит, не поспоришь, но мне все равно как-то тревожно думать об этом. Где она, та грань, которую мы не должны переступать?

— Но пока что давай вернемся к эпидемии, — продолжает Ксандер. — Как это применимо к ней?

— Ничего определенного сказать не могу. Но я заметила различия — явные различия — в мусорных ДНК между Перси и мною. Если это то, что отличает выживших от умирающих, и если бы мы смогли точно выяснить, какая часть этого важна для выживания, а потом проследить за теми генами, которые участвуют в процессе, тогда, вероятно, их можно было бы изменить.

— Использование современной медицинской технологии для выполнения генетических изменений вполне реально, — говорит Ксандер, — но это требует времени — больше времени, чем есть у больного. Думаешь, ты могла бы изменить гены в ком-то еще?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Полагаю, это можно было бы сделать у другого человека, если войти с ним в контакт. Правда, я не очень понимаю как.

— Ты могла бы попробовать.

Я смотрю на него задумчиво, слегка склонив голову набок.

— Почему я? Я же все тебе объяснила. Попробуй сам.

— Я, похоже, не обладаю тем инстинктом целителя, которым отмечена ты.

И еще одно озарение приходит ко мне в отношении человека, который является моим отцом: возможно, способность исцелять требует большей заботы и любви к другим людям, чем к самому себе. А у него на первом месте он сам, не так ли? Мне становится жаль его. Он любит Келли, я знаю, что любит, но недостаточно. И, возможно, я тоже ему не совсем безразлична, но все равно… недостаточно.

Я качаю головой.

— Не уверена, что у меня получится. Это невыносимо, ты понимаешь? Входить в контакт с умирающими, пытаться спасти их и терпеть неудачу. Я не смогу пройти через это снова.

— Отдохни, Шэй. Утро вечера мудренее. Подумай, что бы ты чувствовала, если бы заболела Келли, а ты не смогла бы спасти ее, потому что не развила свой дар, когда у тебя была возможность?

— У Келли иммунитет. И откуда ты это знал? Септа сказала, Келли живет здесь только месяцев шесть, но разве ты не говорил, что она находится здесь с самого начала — год и несколько месяцев с тех пор, как пропала? А до этого места эпидемия добралась только пару дней назад.

По его ауре пробегает рябь: он раздражен, но старается этого не показать.

— Ты забыла, — говорит он. — Я говорил, что привез Келли к Септе, и это правда, но поначалу не сюда. Сюда я привез ее, когда эпидемия стала распространяться повсеместно; мы ехали через зараженные зоны, и она не заболела, поэтому, скорее всего, у нее иммунитет.

Его объяснение звучит так убедительно, и все же… в душе у меня остается сомнение.

— Келли была на Шетлендах? — спрашиваю я.

— Какое-то время. Не в исследовательском центре. У меня там дом, о чем ты знаешь, поскольку жила в нем сама.

— А она знала Дженну?

Он в растерянности.

— Почему тебя все еще интересует Дженна?

Я не знаю, что ответить, и он с минуту смотрит на меня, потом качает головой.

— Послушай. Что бы ты там ни думала, Келли мне небезразлична. Если ты узнала что-то о ее болезни, скажи мне.

Я в нерешительности, раздумываю, не зная, что могу сказать ему, когда так много из того, что говорит он, кажется сомнительным. Но она его дочь, в конце концов. Может, он знает нечто такое, что поможет мне разобраться?

— Я не уверена, что ее болезнь — это болезнь, — наконец говорю я.

— Что ты имеешь в виду?

— У нее, похоже, имеется какая-то странная связь с Дженной. Она знала, как Дженна умерла. В точности. Если она не могла находиться с ней, то как узнала? Тот кошмар, который ей снится.