Семя скошенных трав (СИ) - Далин Макс Андреевич

Нам весело и спокойно, хоть мы знаем, что космос опасен тоже. Нас хорошо учили — и с нами Старшие, почти всемогущие. Мы под защитой.

Мы с Мыиргю собираем робота и болтаем о том, что к нам идёт патрульный с Земли. Нам интересно, интересно — и мы хотим увидеть настоящих людей. Мы очень хотим увидеть их детей. Мы мало что знаем о них — только по фрагментам хроники, снятой на Земле. Нам хочется узнать больше.

Мы болтаем о том, что спросим у человеческих детей.

Какие животные живут у них дома.

Глубоко ли они умеют нырять.

Правда ли, что на Земле есть огромные пространства, где много песка и совсем нет воды.

Мы не выдерживаем и идём к обзорной площадке, поглазеть, как звездолёт людей подходит к станции. Просим дежурного Старшего, Хагндэ — он врач и биолог, он ласков с нами, он позволит нам посмотреть хоть краешком глаза…

И мой сон ломают взрывы.

Я сижу на полу и смотрю в темноту.

Я хочу увидеть нормальный сон. Наш пляж. Как мы играем с каменкой, прячем кусочки рыбы в щели пирса, а она находит. Как я кормлю бельков. Как Старшая Оури рассказывает о колониях кораллов, об играх кальмаров, о летучих рыбках — а я глажу руку Лэйрю, глажу между пальцами, где перепонка, перепонка прохладная и бархатистая на ощупь…

Мои ноздри сжаты. Кровь стала острым льдом, режет.

Не хочу вспоминать.

Не хочу вспоминать.

Но смотрю в темноту и вижу, как человек стреляет в голову Гокхэя. И в голову Рэвхэ. И что-то зло говорит своим. И снова стреляет. И я понимаю: братья уже на Меже, он убивает, как убивали подростков в бельковых войнах. Я не могу шевельнуться, смотрю на него и жду выстрела — но я ещё Между, долго буду Между. Я им нужен.

Другой человек хватает меня за руку, тянет.

Мне больно, болит голова, ужасно болит, тело — как вялая водоросль, ноги не слушаются. Человек с оружием целится в меня — и я жду выстрела.

Я ранен, болен. Нет, я им не нужен.

Пусть я умру.

Но меня тащат волоком — по коридору, залитому кровью. Мимо наших убитых Старших. Мимо лужи дико красной крови человека. В трюм. Я впервые в клетке.

Я хочу забыть ту ночь, но никто не забывает инициацию. Мы все тогда её прошли — как в самые древние времена, когда ребята Между оставались одни в Океане, рядом со смертью. Только наши юные предки были старше.

И они учились не бояться смерти, но не учились ненавидеть.

А мы научились.

В ту ночь многие умирают, потому что тоска и ненависть, которой нет выхода, закрывают ноздри. И мои. Я не могу дышать. Но Мыиргю обнимает меня, трётся об мою щёку своей и умоляет: не умирай, пожалуйста, не могу идти за тобой в Океан, я полная. И я заставляю себя вдохнуть, я переживаю эту ночь.

А потом они приносят бельков — и всё. Мы не можем сбежать.

Мы тут должны дышать, мы тут должны есть и кормить бельков. Мы едим чужое и мёртвое, мы дышим чужим и мёртвым.

А наутро Мыиргю делает чудо. Превращает мёртвое в живое, в воздух, воду и пищу. Она смотрит на всех нас — на десятерых ребят Между и на шестерых бельков, полуживых, в крови, с потухшими глазами, оцепеневших, как цепенеет птенец галечницы, когда на него пикирует рыболов. Смотрит, как мы ждём смерти. И говорит: Старшие придут за нами.

Мы, Между, понимаем, что это невозможно. Понимаем, как велик Космос. Понимаем, что мы — меньше, чем песчинки на невероятном пляже Вселенной. Но мы верим. Сразу.

Поэтому мы живём.

Вопреки.

Мы живём в космосе. В клетке из гладких белых плиток и зеркального стекла, где отвратительно пахнет средством для уборки. Нам дают сухую прессованную рыбу с противным металлическим привкусом. Мы перевариваем эту дрянь для бельков — мы делаем её съедобной. Потому что бельки должны дожить до того, когда Старшие придут за нами.

Мы живём на Земле, где нас взвешивают, измеряют и просвечивают в томографе, как рыбу из селекционного садка. Где у нас берут пробы крови, слюны, семени. Мы учим бельков говорить, рассказываем им сказки, поём древние песни — и сразу замолкаем, когда приходят люди. Старшие могут задержаться — а бельки должны расти и стать шедми.

Мы живём, когда человеческая женщина, еле знающая язык Архипелага, говорит нам: дети, вы должны играть. Наши ноздри сами собой закрываются от звука её голоса, но мы потом всё равно дышим.

Мы живём в клетке и думаем: Старшие придут за нами. Знаем, что не придут, но это уже молитва, заклинание, пароль. Сюда привозят новых детей — и мы передаём им это заклинание. Мы живём и ждём.

Никто не может играть в клетке. Тогда нас усыпляют — и наших девочек делают полными искусственно… а у Мыиргю и сестёр забирают изнутри растущих бельков.

И я держу её целую ночь. Держу её руками, трусь щекой об её щёки и шепчу в ухо: Старшие придут и отомстят. И Мыиргю остаётся жить.

У нас ничего нет: нет игрушек, книг, музыки, красок. Только гладкие белые стены, на которых не получается рисовать, такой же гладкий чёрный пол. Но мы знаем: перестал что-то создавать — всё равно что умер. Мы с Мыиргю сочиняем истории. Хэдгри и Риа поют эпос «Кыа-Хуларга». Такхэй рисует на изнанке своей рубахи коричневой рыбной подливкой. Грдэ учит малышей считать: на пальцах, потом — в уме. Наори учит малышей читать, выкладывает руны из рыбьих костей. Мы живём и ждём, когда Старшие придут за нами.

И учимся понимать людей. Быть готовыми умереть. Быть готовыми убить.

Почти все люди нас боятся. Ходят с электрошокерами. Говорят на испорченном, неживом языке Архипелага, самые простые фразы. Они нам отвратительны — они сами, их запах, их слова.

Только некоторые…

Женщина Эн, которая убирает клетку, а иногда подолгу смотрит на нас, вдруг приносит бумагу. Белые гладкие листы, много. И цветные фломастеры, целую коробку цветных фломастеров, разной длины и толщины, некоторые из них оставляют яркий след, некоторые — слабый. Она отдаёт коробку Такхэю, говорит: ты любишь рисовать — рисуй.

Такхэй рисует её. Она смотрит, глаза у неё красные, слёзы текут, а он рисует злой портрет, холодный, как месяц ледостава, быстро — и отдаёт ей рисунок.

Женщина Эн убегает, а мы долго думаем, что это значит.

А она вечером, когда уходят те, в белом, остаются только уборщики и те, что ходят в зелёном, приносит две огромные сумки. Еду, вкусную рыбу, почти как наша. Планшет, не подключенный к Течениям, но с энциклопедией, с картинками. Книжки из бумаги.

Чужой и отвратительный нам мир Земли. Мы можем о нём узнать.

Женщину Эн ругают на следующий день, но не забирают у нас то, что она принесла. И нам немного легче ждать.

А потом с нами заговаривает человек Сю.

Из-за человека Сю наша жизнь становится нормальнее. Другие люди считают, что у нас не должно быть книг, не должно быть ничего, на чём можно рисовать и писать: считают, что мы должны превратиться в животных. Но Сю их как-то переубеждает. Нам становится легче ждать, мы чувствуем себя живыми, мы говорим на английском языке, у нас появляются силы надеяться — мы изучаем Землю, как нас учили Старшие. Мы верим, что это когда-нибудь понадобится.

Люди говорят нам, что Шеда больше нет. Что Старшие не придут за нами никогда. Что мы — трофей, животные для людей. Сырьё. Но мы знаем: всё это ложь.

Пока человек Сю не говорит мне, что нужно бежать. Что можно бежать. И мы бежим, хоть нам негде спрятаться в чужом мире. Не зная, как будем выживать.

Мы продолжаем надеяться, что Старшие придут за нами.

И они пришли! Пришли же! Пришли!

Теперь нам надо всё доделать. Освободить остальных детей. И отомстить.

Мне становится спокойнее. Я могу заснуть.

С утра я веду кораблик людей к тому месту, где люди крали жизни наших бельков.

Человек Саид говорил, что нас никто не видит и не слышит. Он биоформ и делает чудеса. Наши Старшие давно говорили, что в Галактическом Союзе есть миры с возможностями, похожими на шаманство, мне это казалось сказкой… но Саид работает в ГС, и он — вполне шаман. Я сижу рядом с креслом штурмана, я показываю путь по карте, такой же, как на моём планшете, около меня Тари слушает океан. Нас ведут знаки, не особенно понятные людям: те пушистые линии магнитного поля мира, которые щекочут в голове, когда на них настраиваешься. Видимые не глазами, а душой. Путеводные линии в океане.