Ельник - Ульяна Ма

насытиться запахами еловой рощи. – Мне кажется, что стены – это рот. Он захлопнется.

– Здесь нет стен, госпожа, – Дауд обвел взглядом тонкие деревянные колонны беседки, – вы чувствуете себя лучше?

– Да, – на выдохе ответила она и стала вытирать лицо ладонями. Дауд протянул ей платок из бокового кармана, который Рагнеда заботливо велела ему носить с собой как раз для подобных случаев. Мара охотно вытерла глаза и даже без стеснения высморкала нос. Окончательно отдышавшись, она смогла расправить плечи и осмотреться.

Лето приветствовало ее в самом роскошном буйстве. Зеленые кусты черемухи, мощные лапы многолетних елок, высокие поросли мягкой травы и мох, покрывающий перила беседки. Вверху синело небо в пушистых объемных облаках. Привычное грушевое дерево оставалось единственным не зеленым растением. Сознание Мары приходило в прежнее шаткое равновесие.

– Марк не виноват, – наконец сказала девушка. – Я чувствовала его сожаление. Мне так стыдно за себя. Он такой хороший, а я, а я…

– Если хотите, он будет реже попадаться вам на глаза.

– Нет, нет, что ты! – она смогла изобразить неуверенную улыбку. – Он хороший. Он… Он поцеловал меня? Я как будто не помню ничего. Снова. – Мара похлопала по скамейке рядом с собой, приглашая Дауда сесть. Ей очень неловко смотреть, как он сидит перед ней на одном колене и сверлит ее своими холодными глазами. Дауд расположился рядом, хотя скамейка для него недостаточно широка. Блаженно закрыв глаза и вслушиваясь в звуки еловой рощи, Мара положила голову ему на плечо. – Мне нравится, как звучит свирель. Контрабас – не очень. А тебе?

– Я не имею представлений о музыкальных вкусах.

Мара начала напевать себе под нос партию свирели в вальсе. Голос сливался с шумом ветра, играющим в кронах пушистых елей.

– Как мне понравился вальс, – с удовольствием протянула она. Ее тонкая ручка скользнула под тяжелую руку Дауда, обвив ее, как лоза. – Такой ритмичный. Раз, два, три…

Она считала полушепотом, слушая в голове тихую мелодию свирели. Ее ладонь скользила по руке Дауда вниз, пока не настигла его неподвижные ладони. Кожа стража еще не нагрелась от солнца и была прохладной, хотя из-за черного цвета она стала теплеть гораздо быстрее. Мара переплела свои пальцы с его, ощущая приятный холодок кожи. Дауд, немного помедлив, сжал ее руку – Мара научила его отвечать на объятия и подобные жесты, и он исправно следовал ее указаниям.

Наконец она встрепенулась и, встав, потянула Дауда за собой. Он послушно поднялся со скамьи, но Мара никуда не торопилась. Продолжая держать его руку, она приблизилась.

– Мне нравится вальс, – снова сказала она. – Потанцуй со мной. Ты запомнил движения?

– Запомнил, госпожа. Но для танцев я не создан.

– Создан, – она потянулась к его плечу, но даже несмотря на то, что она подросла, держать руку на такой высоте было неудобно. Поэтому свободной ладонью она уперлась в его грудь. – У тебя есть руки и ноги, значит, создан.

На мгновение взгляд Дауда оказался растерянным. Но Мара сделала первые шаги вальса, и ему пришлось последовать за ней. Полушепотом она считала: раз, два, три, отстукивая ритм туфельками из мягкой кожи. Какое-то время Дауд переминался с ноги на ногу, но, глядя на наигранно недовольное лицо девушки, сдался: положил свободную руку ей на талию и начал вальсировать.

Как только Дауд сделал первые движения, Мара почувствовала странное внутреннее облегчение. Неожиданно он стал вести танец: отточенными, уверенными шагами тела он увлекал девушку за собой, ловко маневрируя в узкой беседке, лишь изредка задевая перила развевающимся от быстрых движений камзолом. Маре не приходилось считать: Дауд сам держал ритм, не ускоряясь и не замедляясь ни на секунду. И хоть его шаги были огромными, она все равно без труда поспевала за ним, даже, скорее, летела; он подхватывал ее на поворотах, и она ощущала легкий летний ветер, раздувающий ее шелковое платье и касающийся ног, не дотягивающихся до деревянного пола. Растрепались ее волосы, горели пламенем щеки, блестели счастливые глаза. Ее стан он держал крепко, а ладонь – мягко, а Мара сжимала пальцы на его плече, приминая ткань камзола. Вальс превратился в безудержный полет, шум ветра и шелест елей, травы, пение птиц, наслаждающихся солнцем – все звенело музыкой, подчиненной единому, всесильному хаосу. Дауд смотрел на нее привычно равнодушно, но в этом равнодушии струилось больше тепла, чем во взглядах всех остальных людей в мире.

Марк выбежал к беседке, но остановился в оцепенении поодаль; так, чтобы наблюдать танцующего стража и княжну. Он видел, с каким восторгом замерла Мара, запрокинув голову вверх, и как быстро и точно шагает Дауд, увлекая девушку в странный, противоестественный танец. Они летели, кружились, не намереваясь останавливаться.

«Человек из металла сух. Его сердце – машина из плоти и камня. Он не слышит, не ощущает. Молодая княжна горяча в его лапах».

Марк проглотил ком в горле. Отчего-то глаза намокли, но он быстро вытер их краем рукава шелковой блузы. Дауд – уродлив, груб, бесчеловечен. Шрамы на его щеках не видны никому, кроме Марка, но он знал: они скрывали жуткую огромную пасть, усеянную острыми зубами. Треугольники зубов видны в темноте его ужасного рта, когда он разговаривал. Его черные пальцы увенчаны когтями, каких нет даже у страшных плотоядных зверей; глаза Дауда – больны, его кожа мертва и холодна, он не дышит, не ест, не пьет… и в руках Дауда билась птичкой Мара. Его Мара. Счастливая, невинная, улыбающаяся; она порхала в противящемся самой природе порыве эйфории.

«Смотри! Глубже».

Но что-то двигалось. Что-то нарастало, охватывало, темнело. Рассредоточив взгляд, Марк увидел, как ели и трава, окутывающие беседку, разрастались во все стороны, зеленели, тянулись ввысь. Столетние ели становились выше, их иглы – острее и толще. Деревья сбрасывали старую кору, она трещала и сыпалась на землю, но они тут же обрастали новой, крепкой, молодой оболочкой. Высокая трава уже – не по колено, а по пояс и не останавливалась в этом росте. Вокруг беседки распускался дикий клевер, розовые кусты поодаль взволнованно колыхались и наливались новым пунцовым цветом; еловые лапы тянулись к центру беседки, укрывая ее от солнечных лучей. Из-за огромных еловых крон уже не видно неба. И грушевое дерево, мертвое, черное, с иссохшей корой и ломкими ветвями, расцветало.

Придя в себя, Марк ошарашенно отпрянул и чуть не споткнулся о густой и плотный мох, разросшийся на переполненной влагой почве.

«О, сколько сил. Сколько счастья. Сколько злой любви!».

– Любви? – Марк прошептал это одними губами. В нем липкими путами разрасталась ненависть.

23. Колосья пшеницы пусть