Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье - Юлия Цыпленкова

не кровь в тебе, а огонь жгучий. И куда ж ты так направилась? Тут ведь нахрапом не возьмешь, с умом да хитростью нужно. Ведь слышала ж, что я рассказывал. Поспешишь, беда будет.

Остановилась я. Посопела немного, тяжелым взглядом Никушу пригнула, да и успокоилась. Прав воевода. Нельзя тут силой, тут коварством и разумом надо. Сначала князя от власти черной освободить, а там уж и за нее, проклятую, браться можно.

– Проведи меня в терем, – говорю своему пособнику, – поглядеть я на эту Лесю хочу. Только тайно веди, чтоб гадина не прознала.

– Так и сделаю, – воевода челом посветлел, плечи расправил. – Один раз батюшку из беды вызволила, глядишь, и во второй сумеешь.

– А потом с гадиной посчитаюсь, – ему отвечаю, а сама аж зубами скрипнула. Во, как меня колдовка эта разъярила.

– И я с тобой, – говорит Никуша весело. – Мы с тобой, госпожа Лесовика, всё одно, что рать целая.

– Верно, – киваю, а подвески так и звякают, будто мечи удалью меряются.

На том и порешили. Ушел воевода, а я на базарной площади осталась. Он в палаты княжьи пошел, чтоб проведать, что там делается. «Жди, – говорит, – вернусь за тобой, а покуда к хоромам не лезь». Вот и не лезу. Рядом с Чалой стою, по шее ее глажу. А она на меня глазом косит, мол, чего пригорюнилась? Ну, я ей и нажаловалась.

– И чего, – говорю, – я у тебя такая не умная? Сам князь в гости ходил, подарки делал. Ни одна боярышня ему не глянулась, лешиха по сердцу пришлась, да сама то сердце в клочки и разорвала. Теперь сидит сокол ясный, под властью колдовки сохнет. Уж и горько мне, Чалая, что сама беду накликала. Люб ведь мне князюшка, ой, как люб…

Сказала и сама обомлела. Неужто и вправду сердечко дрогнуло? Неужто не друга в Велеславе увидела? Кобылка мне в плечо мордой ткнулась, да и фыркнула. А я стою, как столб соляной, глаза на людей таращу, да только в упор никого не вижу. Это что ж ты, Лесовика Берендеевна, свое счастье, выходит, проморгала? Вот вроде и рядом было, а в упор не увидела, только нос воротила, да от важности пыжилась. А теперь счастье то в руках поганых, а я стою тут и носом шмыгаю, от обиды на себя сгораючи.

– Влюбилась, – сказала я шепотом. – Вот ведь лишеньки.

Говорил мне батька когда-то, мол, придет время, Лесенька, сердечко-то и дрогнет. А я только фыркала, да нос задирала – вот еще. А выходит, прав был батька – вот оно и случилось. Только как же теперь мне жить дальше, коли князюшку моего от напасти не избавлю? А избавлю, вдруг и разлюбил дуреху такую? «Нет Лесовике места в городище моем…».

– А это уж я решать стану, где мне местечко сыщется. Захочу, и буду в хоромах жить. Ишь, кудеснице указывать будет.

Так опять нос кверху и вздернула. Чалая голову вскинула, на меня поглядела и заржала, поганка. Я ей кулаком в морду ткнула, чтоб не скалилась, а она только расфыркалась. У-у, кобыла-охальница. Так и ругались с ней, покуда ждать пришлось. Потом уж друг от дружки отвернулись, да и замолчали. Чалой спор прискучил, а меня тревога заела. И чего ж это Никуша запропал? Иль в хоромах дурное случилось? И столько всего надумала, что волком взвыла. От меня так баба какая-то и шарахнулась, да к богам взывать стала. Я на нее взгляд кинула, да и отвернулась – что с болезной взять?

А как терпение мое закончилось до капельки, так Никуша и вернулся. Посмотрел на меня и руки вскинул:

– Тихо, ты тихо! – воскликнул. – Чего глазами сверкаешь?

– Где пропал, змей подколодный?

– Так ведь для нас старался! – округлил глаза воевода. – Как мне тебя без дела в хоромы провести? Вот и приказал для свадьбы кухарей собрать, чтоб на весь мир угощений готовили. Сейчас с ними и пойдешь. Только переоденься, Лесовика Берендеевна.

И сунул мне в руки мешок с одежей. А там наряд мужеский. Подняла на него глаза, а воевода ус покручивает, собой довольный.

– Сойдешь за мальчонку-то. Помощником кухаря, стало быть, назовешься. Под шапку волосья спрячешь, да ее на глаза надвинешь, чтоб не признали сразу. Ты ж одна у нас такая – разноглазая. А Олеслава эта только на тебя похожей прикинулась, чует мое сердце. Не такая она, вот ей-ей не такая.

– С глазюками ее я потом разбираться стану, – говорю я Никуше. – А с одежей дело придумал. Только где ж мне тут переодеться?

– Да вон, хоть в лавку скорняка зайди. Я скажу, любой пустит, – отвечает воевода.

Так и сделали. Вскоре я свою одежку на чужую сменила, да свое тряпье себе оставила, в тот же мешок положила. У меня там и бусики жемчужные, и обруч с подвесками знатные. Украдут еще князевы подарочки, а мне потом ворам руки рвать. Да и как Велеславу в мужеском-то показаться? Пусть на красивую смотрит. А кобылку свою домой отправила. Пошептала ей, и пошла моя Чалая, задом виляя. Ни кобыла, а скоморох с гривой. На колбасу бы поганку пустила, да люблю ее, нахальницу. А она знает, потому и ведет себя, как хочет: то с хозяйкой спорит, то ржет над ней.

А после уж, когда Чалая с телегой утопала, воевода меня к мужику сивому отвел.

– Вот, – говорит, – тебе помощник будет. С ним в ворота войдешь, а там как уговор был.

– Коль обещал, так и сделаю, – мужик кивает. – Для тебя, благодетель, наизнанку вывернусь, не то что мальчонку в хоромы княжьи отведу. Только точно дурного не выйдет?

– Дурное выйдет, коль слова не сдержишь, – говорит воевода, – а так одна только благость. Иль не веришь мне, Доброга?

– Тебе верю, воевода-батюшка, – поклонился мужик и меня за собой манит. – Идем, – говорит, – парень, проведу тебя.

Ну и пошагали мы, значится, с Доброгой. Никуша вперед ушел, чтоб вместе нас всех не видели, а кухарь меня к своим товарищам повел, кого готовить яства для пира свадебного пригласили. На меня поглядели, а хозяин мой враз от всех вопросов отмахнулся:

– Приблудный парнишка, – говорит, – на площади побирался, вот и пожалел я его, взял в обучение. Пока на посылках, а там и к делу пристрою.

– Доброе дело, – ответили кухари, и больше ко мне не лезли.

А как все собрались, так мы и пошли в хоромы князя Велеслава. В воротах нас допросили: куда и зачем пожаловали – после имена спросили, да и пустили во двор. Кухари все деловитые, бороды наглаживают