Мы, Боги - Вербер Бернард

– Значит, тому, кто страдает.

– Да. Тому, кто страдает.

Мне приятно говорить со старым другом. Возможно, это связано с исчезновением Эдмонда Уэллса.

– Во всяком случае, – говорит он, – я, кажется, читал в «Энциклопедии», что страдание необходимо для того, чтобы идти вперед.

– Что ты хочешь сказать?

– Посмотри, как мы обращаемся с нашими смертными... Если говорить с ними по-хорошему, они не слышат. Без страданий они не понимают. Даже если умом они могут что-то понять, пока они это остро не почувствуют, телом и слезами, информация не дойдет. Страдание – это лучший способ ангелов и богов учить людей.

Я раздумываю.

– Уверен, что развивая сознание, мы можем сделать наших людей лучше, не причиняя им боли.

– Ах, Мишель, ты всегда будешь утопистом. Возможно, именно это мне больше всего в тебе нравится. Но в утопии верят дети... Ты и есть ребенок, Мишель. Дети не признают боль. Они хотят жить в шоколадном мире. В вымышленном мире утопии, как Питер Пэн. Но синдром Питера Пэна – это психическое заболевание людей, которые не хотят расставаться с детством. Таких людей помещают в больницу. Потому что смысл Вселенной и траектории душ заключается не в том, чтобы оставаться ребенком, а в том, чтобы взрослеть... А быть взрослым означает принимать темные стороны мира и самого себя тоже. Посмотри на путь твоей души, ты каждый раз взрослеешь. Это благородный процесс, который не прекращается. С каждым этапом ты растешь и становишься более зрелым, и не надо поворачивать назад. Ни под каким предлогом. Даже во имя доброты и нежности...

Он смотрит на меня печально.

– Даже твоя история с Афродитой, ты живешь в ней, как в детской утопии.

Мы пересекаем более густой участок леса, и я понимаю, что голубой поток находится позади. Внезапно на горе вспыхивает и гаснет свет.

– Афродита тебя не любит.

– Что ты об этом знаешь?

– Она не способна никого любить. Никого не любя, она делает вид, что любит всех. Ты видел, какая она кокетка, она ласкает людей, гладит им плечи, танцует, бесстыдно садится на колени. А потом, если попытаться пойти дальше, она ставит перед тобой стену. Она упивается словом «любовь», потому что это чувство ей не знакомо. Впрочем, посмотри на ее жизнь: она любила практически всех богов Олимпа и сотни смертных. А в действительности она никого по-настоящему не любила.

Слова друга кажутся мне справедливыми. Богиня любви неспособна любить? Это напоминает мне карьеру врача в моей последней жизни Мишеля Пэнсона Меня всегда удивляло, что медики выбирают специальность именно в той области, в которой у них самих проблемы. Люди, страдающие псориазом, выбирают дерматологию, застенчивые лечат аутистов, страдающие запором становятся проктологами. Я даже знал одного шизофреника, который стал... психиатром. Как если бы, леча самые тяжелые случаи, они помогали сами себе.

– Мы все инвалиды любви, – говорю я.

– Ты в меньшей мере, чем Афродита. Поскольку то, что ты чувствуешь и переживаешь, красиво и чисто. До такой степени, что даже не можешь на нее рассердиться, когда она уничтожает твой народ и ставит тебя в такое положение, что ты рискуешь быть исключенным из игры.

– Она сделала это, потому...

– Потому что она дрянь. Прекрати искать ей оправдания.

Мы идем, и я чувствую, что снова выведен из себя моим другом.

– Но знай, что я никогда не буду смеяться над чувствами, которые ты испытываешь к этой инвалидке сердца... Я считаю, что ты проходишь инициацию женщинами. И с каждым испытанием ты растешь. Ты неудовлетворен и несчастен, но ты являешься материей, которая работает. Это напоминает мне одну историю, которую рассказал мой отец.

При упоминании своего предка Франсиса Разорбака друга охватывает ностальгия, но он быстро берет себя в руки.

– Это как анекдот. Если я хорошо помню, он сказал мне... «В 16 лет во мне начали играть гормоны. Я мечтал о большой любви. Я ее встретил, а потом девушка стала надоедливой, я ее бросил и стал искать другую, противоположность первой. В 20 лет я мечтал об опытной женщине. Я встретил ее, очень разбитную, старше меня. С ней я узнал новые игры. Она хотела продолжить опыты и ушла к моему лучшему другу. Тогда я стал искать ее противоположность. В 25 лет я мечтал о доброй девушке. Я ее встретил, но нам не о чем было говорить. Наша пара распалась. Я опять стал искать ее противоположность. В 30 лет я хотел, чтобы у меня была умная женщина. Я нашел ее, она была блестяще образованной, и я на ней женился. Проблема в том, что она была всегда не согласна со мной и пыталась навязать свою точку зрения. В 35 лет я думал о молоденькой девушке, которую я смог бы воспитать по своему разумению. И я ее нашел. Она была очень чувствительной и из всего делала трагедию.

Тогда я захотел зрелую женщину, спокойную, богатую духовно. Я нашел ее в группе занятий йогой, но она стала требовать, чтобы я все бросил и уехал с ней до конца жизни в индийский ашрам. В 50 лет я хочу от моей будущей спутницы только одного...»

– Чего?

– «...чтобы у нее была большая грудь!»

Рауль хохочет. Я нет.

– Ах, инициация женщинами, говорю тебе. Они все прекрасные, сумасшедшие, наделенные интуицией, капризные, загадочные, надменные, требующие верности, ветреные, щедрые, собственнические, приводящие нас на вершину блаженства и отчаяния. Но при встрече с ними мы должны научиться понимать себя, а значит развиваться. Это как создание философского камня... который очищается, выпаривается, сублимируется, обугливается, но меняется. Единственная опасность в том, чтобы не зациклиться на одной и не прилипнуть, как муха к меду.

– Слишком поздно, со мной это уже произошло.

– Возможно, Афродита просто хочет преподать тебе урок – научить отказываться от того, что хочешь. Она хочет, чтобы ты понял, что нужно бежать от женщин... как она. Вот ее урок тебе.

– Я на это уже не способен, она – вся моя жизнь.

Я склоняю голову, и Рауль снова обнимает меня рукой за плечи.

– Если ты будешь любить себя больше, чем ее, она не сможет тебя разрушить.

– Я в этом не убежден.

– Действительно, я забыл выражение Эдмонда Уэллса: «Любовь – это победа воображения над умом». А к несчастью, у тебя такое богатое воображение, что ты наделяешь ее качествами, которых нет. Этому не будет конца.

– Это бесконечность, – добавляю я.

И думаю: «...И я буду ждать эту бесконечность с ней, чего бы мне это ни стоило».

Я застываю на месте. За деревьями я услышал звук шагов.

Кто-то прячется за папоротниками и приближается ко мне. Я его вижу. Хулиганская морда возникает передо мной. Человеческое тело, бараньи ноги с копытами, лицо с миндалевидными глазами, маленькие рожки, торчащие из кудрявых волос. Сатир смотрит на меня с плутоватым выражением.

– Чего тебе нужно?

– Чего тебе нужно? – повторяет он, качая кудрявой головой.

Я делаю жест, как будто прогоняю его.

– Уходи!

– Уходи?

Маленький монстр дергает меня за тогу.

– Оставь меня, – говорю я.

– Оставь меня?

– Оставь меня?

– Оставь меня?

Их уже трое, и все тянут меня за тогу, как будто хотят показать что-то. Я отбиваюсь. Рауль отгоняет их ивовой веткой. Другие сатиры поджидают нас в нескольких шагах.

– А мне они кажутся забавными, – говорит Жорж Мельес.

– По крайней мере, они не опасны, – замечает Мата Хари. – Если бы они хотели нас выдать, то давно бы сделали это.

Мы идем вперед, а сатиры следуют за нами. Воздух пахнет мхом и лишайниками. Странная влага наполняет легкие. От дыхания идет пар.

Я иду, и меня сопровождает навязчивый образ Афродиты.

В долине раздаются двенадцать ударов, отмечающих полночь, и вот мы перед голубым потоком.

Жорж Мельес просит нас остановиться и подождать рассвета, поскольку, по его словам, это необходимо для успеха его затеи. Не вполне убежденные, мы, однако, останавливаемся и садимся под большим деревом с переплетенными корнями. Чтобы скоротать время, я прошу Мельеса объяснить его арифмерический фокус с «киви». Он соглашается.