Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Фу, еще курево это — не могу отвыкнуть. Всю свою жизнь искурил. Видно, так и в гроб лягу: с трубкой в зубах.

Хоронили Шегельда неделю спустя. Поговаривали, ночью заснул и не проснулся, как-никак, семьдесят лет, вот сердце и не выдержало.

Диамис говорила, утешая Танеиду:

— Дай Бог всем нам так легко уйти, когда не сможем делать назначенное нам судьбой.

— А есть ли у нас это право — решать ее самим?

— Мы ничего не решаем, просто уклоняемся от своего долга и исполнения клятвы. Решают другие.

— Но кто-то выполняет их слово?

— Никто. Поверь, там, рядом со Звездочетом, был, по сути, не человек, а слепая судьба.

И еще:

— Когда человек смертельно болен и цепляется за крохи жизни, он к концу видимого своего бытия не умирает, а переходит в другое агрегатное состояние. Полужидкое.

Это было сказано зло и не о Шегельде — о Лоне Эгре. Тот по-прежнему ездил на вечеринки (Марэм — уже нет, больно важный стал), но не строил комплименты и не танцевал, а садился с выбранной дамой в углу и разговаривал с нею, скучающей, тихо и вежливо улыбаясь, пока звучала музыка. Тоже, говорил, сердце ослабло. Стенокардия, ишемия, кардиальная астма. Посему выполнил несколько рокировок: Армора сместил и отправил заведовать кафедрой в Академии, так что жил тот нынче в Эдине, без Эрраты, без жизни, без любви. На его место дядюшка назначил Нойи. Поручил Рони Ди какой-то новоиспеченный и весьма секретный комитет. (Танеида комитетом не интересовалась, потому что и так знала — из пакетов с Никой Самофракийской). И, наконец, принял ее отставку.

Цехийе тем временем настучало шесть лет.

Киншем — имя нисхождения

«Господи, крепко держи мою землю!» — эту старую молитву Танеида повторяла про себя уже машинально, как мантру. Впервые она ехала в Вечный Город как стороннее лицо, без отряда и почетной охраны, только человек двадцать оказалось почему-то при ней любителей верховой езды, которые пожелали составить компанию: все молодые, интеллигентные, ловкие — и прекрасно, как выяснилось, знающие в лицо господина Карена Лино.

Был разгар осени. Нагие ветви складывали свой безрадостный узор на фоне выцветших буро-зеленых гор и блеклого неба: копыта скользили по грязи и мокрым листьям, прибитым к земле мелким, но упорным дождиком. На желтых луговинах чернели пятна — неудачно поджигали траву, которая высыхала здесь к концу лета.

«В пути я занемог,И все бежит, кружит мой сонПо выжженным полям»,

— пелось в мозгу.

С побратимом они впервые в жизни крепко поругались еще до его отъезда на новое назначение, полгода назад.

— Не тебе, боевому офицеру, арестовывать торговцев и бегать по горам за контрабандистами.

— Это ж не торговцы, а чистые мафиози. Те же банды, с которыми мы сражались вместе с горным Братством. Только теперь твой милейший Денгиль их покрывает.

Когда его назначили лэнским комендантом, а значит, фактическим представителем «красных» во всей провинции, — ему выдали целый список подозрительных лиц. Обо всех Танеида знала, что каким-то боком повязаны с Денгилем или вообще с «серыми». Что хуже всего — не один Марэм Гальден ополчился на вольницу: Белая Оддисена нынче держала его руку. Своеволие Волчьего Пастыря претило ей все больше. Вот только методы Братства были противоположны Марэмовым — не карательные, а превентивные. Но об этом она не могла даже намекнуть побратиму. Сказала одно:

— Покрывает он не бандитов и не зелье, уж поверь.

— Почем тебе знать! Тебе говорят, уж кто — не знаю, а я сам видал. Вот, один парнишка из моих — он уже приучился к тяжелым наркотикам и пытался бросить. Черт его дернул проглотить эту дрянь по чужой указке. Как он мучался перед смертью, ты бы видела! А сами эти капсулки, их еще много оставалось, он только десяток взял, — круглые, вроде валидола, в прозрачном желатине. Мы их сожгли вместе со всей партией героина прямо на эдинской таможне.

— Нойи, так это… В общем, что сожгли, — верно сделали, но сия игра не для тебя, брат мой. Ты в ней ровно ничего не смыслишь.

— Это не игра. У меня карт бланш на аресты, и я приносил присягу.

— Они находятся под защитой Денгиля, ты сам сказал. А его люди — самые преданные друзья и самые страшные враги во всем Динане.

— Слушай! У меня под рукой ходят почти одни бывшие белые стратены, и у них сам Керт проводником. Ему тоже твой полюбовничек и его шашни с Эро не очень приглянулись. Так что потягаюсь. Эта сдача козырей — моя. И сделай одолжение — не говори мне больше о дружбе!

Потом смягчился, понял, что не на тех струнах сыграл:

— Вернусь — помиримся? — спросил почти виновато.

— Сначала вернись. Иншалла!

Да, изменился побратим. Сам не заметил, как ломает самое главное между ними, и без возврата…

А Вечный Лэн был как будто всё тот же. Хотя — больше военного и полувоенного народу на улицах. Как-то все строже, без былого изящества, которое и в блокадное время не пропадало. И тот же серебряный перезвон колоколов — только не парит над ним, как на крыльях, человеческий голос. Закрыли мечети? Нет, поразъехались члены здешней уммы, кто — по лэнским селениям, кто вообще в Эро, И некому больше покупать сабли с амулетом в рукояти — для крепости руки — и тяжелый синий шелк для почетных одеяний.

Но всё так же умирал и возрождался каждое утро выкупленный ее город, и дом оставался таким же, каким она его покидала каждый раз: только не глядело в окна зеленое марево по ночам и давно уже не приходил, не стоял у окна Волк, шепча прельстительные речи.

Вот несчастье — оно пришло.

— Ина! Ина Кардинена! — голос Керта стучался в дверь ее комнаты рано утром — едва брезжило. Она поняла сразу. Оделась в мужское, вышла.

— Полковник Нойи… И с ним еще десятеро.

Она спросила самым ровным голосом:

— Значит, не совладали. Где?

— В лесничестве у Лин-Авлара. Тамошние отстреливались из оружия не нашего образца, и так метко — уму непостижимо. Они отбились, а мы отошли.

— Вы его сюда привезли?

— Нет. Я один приехал, а наши ждут тебя у перевала.

Ее спутники мигом подседлали коней. Карабины, автоматы и прочее оружие приехало с ними, полуразобранное, в рюкзаках и седельных сумах.

Через город шли молча и быстро; по тропам Керт вел их почти сутки.

«И всё бежит, кружит мой сонПо выжженным полям…»

Воины побратима сошли с коней, сидели кругом возле своих мертвых. Нойи лежал на попоне, укрытый плащом. Его умыли, закрыли ему глаза. Крови не было на лице — только маленькая такая дырочка между бровями. И голова слишком уж глубоко ушла в барашковую шапочку, подложенную под буровато-седые волосы.

— Сорок пятый калибр, — хрипло объяснил Керт. — Ты, ина, его лучше не трогай.

Танеида стала на колени, взяла его руку. Вспоминалось: «…мало-помалу начнешь мозги в дело пускать… собратья по вере… праматерь Рахиль, ей-богу!». И — теперешний запах. Нездешний, приторный.

Люди вокруг ничего не услышали — ни крика, ни плача, только короткий бесслезный кашель.

Поднялась она уже командиром.

— В город не вернемся, здесь хороните. Имена на табличке напишите так, чтобы не смыло первым же дождем. Со мной пойдут только стратены. Те, кто целовал знамя правительству, нарушат присягу, если останутся.

— Ина, я одной тебе давал слово, — сказал Керт. — И все мы тоже.

— Тогда иди со мной и бери кого захочешь. У всех есть полушубки и курево? И лошади кованы на четыре ноги? Идем в сторону Сентегира.

— Не туда, где убили полковника?

— Нет. И поторопитесь.

Свою дорогу она знала, и старина Бахр — еще лучше ее.

Перед всадниками, что сошли с гор, открылась влажная котловина, затянутая снежным покровом, который за время недавней оттепели подтаял и темнел россыпью человеческих и лошадиных следов. Дом стоял будто во сне — ни шороха, ни движения, и окна забиты досками. А сверху лепил мокрый снег — на вялую зеленую траву, на гравий, на крышу, солнечные батареи которой блестели, как крыло мертвой бабочки.

Стали, немного не доходя дома.

— Что теперь, ина командир? — спросил Керт.

— Туда я пойду одна. Если через час не дам знать о себе, хозяин один ты. Белый платок есть у кого?

Сунула за обшлаг дубленки и пошла.

Дверь, как и в прошлый раз, была не на запоре. Вошла в холодную темноту и сразу больно обо что-то споткнулась. Руки подхватили ее, перетащили через баррикаду из стульев и так, придерживая, повели вглубь дома.

Огонь спички вспыхнул, точно невеселый смешок, поплыл к свече. Лицо Денгиля осветилось снизу. Он сидел в «зале» рядом с печью, перетащив сюда оба кресла.

— Здравствуй, ина. Говорить хочешь? Ну что же, садись, поговорим.