Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя

— Ну, — сказал он, — невзирая на удовольствие от общения с вами на протяжении месяца с лишним, не могу сказать, будто мне жаль уходить, особенно когда погода, похоже, намерена еще чуточку постоять. Хотя я, несомненно, в не слишком отдаленном будущем вновь воспользуюсь привилегией знакомства с вами.

— Слушайте, мистер Несбит, — сказал Тристрам, отворачиваясь от решетки. — В последний раз. Пожалуйста. Это будет услуга не только мне, но и обществу в целом. Доберитесь до него. Разделайтесь с ним. У вас есть его адрес.

— В последний раз со своей стороны рассуждая об этом конкретном вопросе, мистер Фокс, вновь повторяю, что я профессионально занимаюсь преступностью ради добычи, а не ради удовольствия, личной вендетты или чего-то подобного. Убийство из мести денег не приносит. Как бы мне ни хотелось услужить другу, которым я вас осмеливаюсь считать, это в высшей степени противоречило бы моим принципам.

— Это ваше последнее слово?

— С сожалением, мистер Фокс, как я уже сказал, мне придется решительно подтвердить.

— Ну, тогда вы, мистер Несбит, ублюдок бесчувственный.

— Фи, мистер Фокс, подобные слова неприличны. Вы еще молодой человек, впереди у вас долгий путь, поэтому не отвергайте последнего небольшого совета от старого чудака вроде меня. А именно: сохраняйте контроль над собой. Без самоконтроля вы ничего не добьетесь. А при самоконтроле, не примешивая к вещам, связанным с вашим книжным образованием, никаких личных чувств, вы далеко пойдете. — Он прижал большим пальцем замазку с зубами к пластмассовому нёбу и, явно удовлетворенный, сунул в рот челюсть. — Так лучше, — сказал он. — Сослужит хорошую службу. Всегда сохраняйте приятную внешность — вот мой совет молодым честолюбцам. Каковым и вам следует быть.

Приближалось звяканье ключей. Охранник с топорной физиономией и цыплячьей грудью в поношенной синей форме отпер дверь камеры.

— Хорошо, — сказал он мистеру Несбиту, — ты, на выход.

Мистер Несбит со вздохом встал с дощатого топчана.

— Где чертов завтрак? — рыкнул Тристрам. — Завтрак чертовски опаздывает.

— Завтрак отменяется, — сказал охранник, — с нынешнего утра.

— Это чертовски несправедливо, — заорал Тристрам. — Это чертовски чудовищно. Я требую свидания с начальником, черт его побери.

— Я уже говорил, — сурово сказал охранник. — Держи свой поганый язык в чистоте, иначе тебе по-настоящему жарко станет, вот так.

— Ну, — сказал мистер Несбит, вежливо протянув руку, — ухожу, надеясь на возобновление нашего весьма приятного знакомства.

— Вот он прилично говорит, да, — сказал охранник. — Тебе и типам вроде тебя лучше брать пример с него, чем все время сыпать проклятьями да чертыхаться. — Вывел мистера Несбита, захлопнул дверь, укоризненно заскрежетал ключами. Тристрам схватил свою железную ложку и бешено нацарапал на стене грязное слово.

Как раз когда он заканчивал косую черту последней буквы, вновь со звяканьем и со скрежетом вернулся охранник.

— Вот тебе, — сказал он, — новый приятель. Одного с тобой сорта, не джентльмен, как твой последний сосед. Ну, ты, заходи.

Это был мрачный мужчина с глубоко сидевшими в угольно-черных глазницах глазами, с ярко-красным носом, с маленьким пухлым ртом Стюартов. Свободные серые мешковатые позорные одежды были ему к лицу, как бы намекая на монашеские обычаи.

— Ого, — сказал Тристрам. — По-моему, мы уже раньше встречались.

— Мило, правда? — сказал охранник. — Встреча старых дружков. — Покинул камеру, запер дверь, сардонически усмехнулся из-за решетки. Потом со звоном потопал прочь.

— Мы встречались, — сказал Тристрам, — у Монтегю. Там полиция вас немножко побила.

— Полиция? Мы? — неопределенно сказал мужчина. — Столько всяких вещей, столько всяких людей, столько всяких оскорблений, побоев. Как по отношению к моему Господину, так и ко мне. — Он, кивая, оглядел камеру очень мрачными глазами. Потом сказал обыденным тоном: — Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня, десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего[28].

— За что вы тут? — спросил Тристрам.

— Меня застали за служением мессы, — сказал мужчина. — Расстриженный, я по-прежнему в силе. В последнее время был спрос, нарастающий спрос. Страх рождает веру, тут нет сомнений. Поверьте, нынче собирается вполне порядочная конгрегация.

— Где?

— Возвращение в катакомбы, — с удовлетворением сказал мужчина. — Вышедшие из употребления туннели подземки. Платформы подземки. Даже поезда подземки. Месса на ходу, как я ее называю. Да, страх растет. Голод, страшный всадник, скачет повсюду. Бог просит приемлемой жертвы для умиротворения гнева Его. А одно из Ему приносимых, вино, вне закона. Ах, — сказал он, косясь на граффити Тристрама, — лапидарные надписи? Для времяпрепровождения.

Это был совсем другой человек по сравнению с тем, кого помнил Тристрам по короткому бурному случаю у Монтегю. Он был спокоен, говорил взвешенно, разглядывал нацарапанные Тристрамом непристойности, словно слова неизвестного языка.

— Но, — сказал он, — интересно. Я вижу, вы несколько раз написали имя своего Создателя. Заметьте мои слова, все возвращаются к Богу. Вот увидите, все мы увидим.

— Я использовал это слово, — грубо сказал Тристрам, — как вызывающий жест. Просто грязное слово, и все.

— Точно, — с тихой радостью сказал расстрига. — Все грязные слова принципиально религиозны. Все они связаны с плодородием и с процессами плодородия, с органами плодородия. Нас учат, что Бог есть любовь.

Словно в насмешку над сим утверждением огромные громкоговорители, установленные, точно трубы судного дня, в воображаемых углах каждой круглой ярусной галереи, изрыгнули отрыжку, полетевшую в пустой желудок колодца.

— Внимание, — сказали они, и это слово (внимание — мание — ание) запрыгало, точно мяч; клич самых дальних рупоров накладывался на клич ближних. — Полное внимание. Говорит Начальник тюрьмы. — Зазвучал усталый утонченный голос с древним королевским величием. — Министр Внутренних Дел поручил мне прочесть следующее, читаемое также в данный момент в школах, больницах, учреждениях и на заводах всего королевства. Это молитва, разработанная Министерством Пропаганды.

— Слышите? — заплясал расстриженный священник в благоговейном ликовании. — Богу будут молиться, дела на нашу дорогу сворачивают. Аллилуйя.

— Вот она, — сказал утомленный голос. Прокашлялся и затянул гипнотическую песнь: — Возможно, силы смерти, которые в настоящее время уничтожают съедобную жизнь на планете, обладают разумом, в каковом случае мы их молим уйти. Если мы сделали что-то неправильно, в своей слепоте позволяя естественным импульсам взять верх над рассудком, то, конечно, от души извиняемся. Однако признаем себя уже достаточно пострадавшими за такую ошибку и твердо решаем больше никогда не грешить. Аминь. — Голос Начальника сорвался в громкий кашель и, прежде чем с треском заглохнуть, пробормотал: — Куча проклятой белиберды. — Бормотание мигом разлетелось по всем галереям.

Сокамерник Тристрама мертвенно побледнел.

— Боже, прости нас всех, — сказал он, глубоко потрясенный, и перекрестился, — они идут другим путем. Они молятся дьявольским силам. Помоги нам Бог.

Но Тристрам приободрился.

— Разве вы не видите, что это значит? — вскричал он. — Это значит, что Интерфаза подходит к концу. Кратчайшая в истории. Государство достигло предела разочарования. Грех, пошел разговор о грехе. Скоро мы выйдем отсюда, теперь уже со дня на день. — Тристрам потер руки. — Ох, Дерек, Дерек, — зарычал он. — Не могу дождаться.

Глава 3

Осень перешла в зиму, а молитва, конечно, осталась без ответа. Конечно, никто никогда всерьез и не думал иначе. Со стороны Правительства Его Величества это была простая подачка иррациональности, чтобы никто не мог сказать, будто Правительство Его Величества хоть чего-нибудь не испробовало.

— Однако это свидетельствует, — сказал в декабре Шонни, — как все ведет назад к Всевышнему. — Он был гораздо оптимистичней сокамерника Тристрама. — Либерализм означает завоевание окружающей среды, а завоевание окружающей среды означает науку, а паука означает гелиоцентрическую точку зрения, а гелиоцентрическая точка зрения означает непредубежденное мнение насчет существования форм разума, отличных от человеческого, а… — он глубоко вздохнул, сделал добрый глоток сливовицы, — а, ну, видишь ли, признавая такую возможность, ты признаешь возможность существования сверхчеловеческого разума и таким образом возвращаешься к Богу. — Он ликующе улыбнулся свояченице. Жена его на кухне пыталась придать смысл жалким пайкам.