Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир

Зашагав перед строем, майор-инструктор Томсон заорал:

— Равняйсь! Смирно! Слушайте внимательно, мясо!

Следом за ним показался профессор Говард Браун. Осмотрев рекрутов своими ледяными синими глазами, он произнес:

— Сегодня вам уготован необычный урок. Урок правоведения. По законам республики Силенд, которую частные военные компании создали специально для выполнения своих целей, деяния, совершенные этими двумя объектами, считаются тяжкими преступлениями. И подлежат трибуналу по упрощенной процедуре. Трибунал уже состоялась: краткое следствие, краткое совещание трех судей, один из которых стоит перед вами — и приговор предстоит незамедлительно привести в исполнение. Сейчас вы это увидите.

По молчаливому сигналу Брауна Томсон махнул рукой Тауни. На глазах у всего батальона, выстроившегося в угрюмые черные шеренги, плачущему мужику с переломанными ногами, который продолжал клясться, что сканер сработал неправильно, всыпали пятьдесят ударов кнутом. Где-то до тридцатого раза он еще стонал и звал на помощь маму, затем — утих. Кажется, он умер, но точно я не мог быть уверен.

— Что до этого, — получив еще один молчаливый сигнал от Брауна, Томсон кивнул на Хэнка Уотерса. — Триста шестьдесят первый так хочет выбраться отсюда, что ему уже на все плевать. Он готов уехать с Грей-Айленда даже в цинковом гробу. Верно я говорю, Триста шестьдесят первый?

— Да, сэр, — дрожащим голосом произнес Уотерс. — Мне плевать. Я не могу. Из меня не вышел легионер. Я слаб. Можете убить меня. Пристрелить, как собаку. Я просто не могу.

— Что ж, ты убедил профессора Брауна, — ухмыльнулся Томсон. — И он позволил тебе выбраться отсюда.

Я вначале не поверил своим ушам. Но затем майор махнул рукой, и четверо рекрутов торжественно выкатили откуда-то цинковый гроб на колесиках, обернутый флагом Железного легиона. Томсон приглашающим жестом указал в сторону гроба.

— Давай, Триста шестьдесят первый. Полезай.

Глаза Хэнка расширились. Он не понимал, что происходит.

— Помогите ему! — крикнул Томсон.

— Сэр, вы что делаете?! Нет, я не хочу! — с ужасом осознав, что происходит, заартачился Уотерс. — Я передумал, сэр! Нет, пожалуйста!

Перед всем батальоном Хэнка, отчаянно отбивающегося и молящего о пощаде, четверо рекрутов из его же роты «В» силой приволокли к гробу и затолкали туда, прикрыв крышкой сверху. Изнутри продолжал доноситься отчаянный стук и приглушенные крики. Томсон махнул рукой еще раз — и над плацом заиграли из динамика звуки старинного воинского оркестра.

— Жаль, но у нас нет капеллана и почетного караула, так что на этом процедура заканчивается. Давайте, ребята. Исполните последнюю волю Триста шестьдесят первого — придайте его тело морю, — майор указал в сторону бьющихся о скалы волн.

Пока гроб, из которого продолжал доноситься стук, катили в сторону моря, майор-инструктор, повернувшись к нам, истошно заорал:

— КТО ВЫ?!

— МЯСО!!!

— ЗАЧЕМ ВЫ ЗДЕСЬ?!

— УБИВАТЬ!!!

В такие моменты я сам не замечал, как из груди рвется полный бешенства крик. Глаза застилала белая пелена, а катушки сознания сами собой раскручивались, поднося чуждые и непривычные мне мысли.

Крайне редко, в основном вечерами, наступали минуты просветления, когда ко мне возвращалось адекватное восприятие действительности. В такие моменты я пытался прочитать во взглядах других рекрутов, адекватны ли они. Но я мог лишь догадываться, что кроется за их бесстрастными лицами.

Порядки Грей-Айленда запрещали неуставное общение «мяса» между собой. За это причиталось телесное наказание в виде ударов кнутом. Об этом никто из рекрутов не забывал ни на минуту — удары были так жестоки, что спина на всю жизнь сохранит следы истязаний. Ни у кого из рекрутов не было средств связи — согласно условиям контракта, они не имели на это права. У нас не было доступа к глобальной сети, к телевидению, к иным источникам информации извне. Мы не имели никаких шансов выбраться отсюда или дать кому-либо о себе знать.

Недостаток информации и общения действовал так же сильно, как физические мучения и психологические унижения. Долгими ужасными днями мы видели вокруг себя обритые головы товарищей, пытались прочитать на их изможденных лицах те же чувства, что испытывали сами — но не имели права обмолвиться с ними ни единым словом, кроме как по служебным делам. Чужие «уши» и «глаза» были внутри каждого из нас, и всюду вокруг нас: начиная от стен зданий и заканчивая униформой и снаряжением. Как и в «Вознесении», здесь мы на виду у Большого брата. Но этот Большой брат не остается безучастным наблюдателем — он наказывает каждого, кто рискует дерзновенно поднять на него глаза.

«Не может быть цели, оправдывающей такое попирание человечности», — написал бы я в своем дневнике в одну из последних своих минут просветления, если бы я мог вести его. — «Быть может, легионерам нужны испытания, чтобы закалить дух. Но эти испытания не закаливают его — они сводят с ума. Я забываю, как меня зовут. Обращаюсь к себе мысленно как «Триста двадцать четыре». Как же это случилось?! Я взрослый, сознательный человек. Я пять лет прослужил в полиции. Я практически резидент Содружества, черт возьми! Я пришел сюда по зову чертового Чхона, чтобы защищать цивилизацию от агрессора. Но вместо этого меня сделали подопытным кроликом каких-то сумасшедших ученых! Я оказался в рабстве, в ужасной тюрьме, в которой меня жестоко пытают, стараясь вытрясти из меня душу и убить во мне все человеческое, превратить в робота. За что они со мной так? Ведь все мы свои. Ведь все мы служим одной цели… Будь ты проклят, Чхон! Будь ты проклят!»

Каждый день мысли менялись. Возмущение и гнев не задерживались надолго. Чем более изощренно из меня выколачивали дух — тем громче становились мои крики восторга. Это происходит незаметно: страдания превращаются в наркотик, и каждый день ты ждешь новой дозы боли с жадным нетерпением мазохиста, а твой искалеченный организм просит нового вливания биостимуляторов со страстным желанием законченного наркомана. Жестокость становится религией, истязания — молебнами, стимуляторы — благовониями.

Вокруг нет никого, с кем можно поделиться своими соображениями. И за ненадобностью соображения исчезают. Мысли заменяет что-то механическое. Временами разум бунтует: происходят истерики, нервные срывы. Но эти вспышки редки, быстро погашаются транквилизаторами из пульсирующих в крови нанокапсул и каждый день все более вялы. Вещества не позволяют эмоциям возобладать над системой — эмоции уничтожаются ими, как микроорганизмы сильными антибиотиками.

Может быть, если бы я вовремя заметил, как меня затянуло в эту карусель — я бы попытался остановиться. Ведь поначалу я принял решение: «затаиться, перетерпеть, чтобы выбраться отсюда!» Но дьявольская сущность системы в том, что твое сознание меняется настолько быстро, что очень скоро ты просто не можешь оценить вещи объективно. Что было неприемлемым на первый день, на двадцатый становится нормой, на сороковой — мечтой.

Лишь очень редко, в перерывах между вливанием допинга, я осознавал, что несусь на каком-то безумном экспрессе прямиком в пекло, что происходящее вокруг меня дико и ужасно. Но экспресс не делает остановок, а я приобрел себе билет в один конец. Поставив подпись на контракте, я сжег все мосты — пусть я и не знал, на что я соглашаюсь.

§ 44

— Триста двадцать четвертый! — взревел Томсон на N-ный день каторги.

— Сэр, да, сэр! — завопил я громогласно.

— Как твое имя?!

— Номер триста двадцать четыре, сэр!!!

— Кто ты такой?!

— МЯСО!!!

— Зачем ты здесь?!

— УБИВАТЬ!!!

Генерал Чхон улыбался, глядя на меня — он стоял позади инструктора, вместе с Окифорой, Брауном и еще несколькими людьми в штатском. Перед восторженными глазами начальства выстроились триста шестьдесят два человека-машины, в чьих безумных глазах светится преклонение перед командирами и желание нести смерть по их приказу — все те, кто выдержал N-ое количество дней чистилища, чтобы прямиком из него отправиться в ад.