Новый мир. Книга 3: Пробуждение (СИ) - Забудский Владимир

Я кивнул, признавая ее правоту. Вдруг с удивлением заметил, что в этот момент, кажется, у меня совсем перестала болеть голова и даже глаз — я был всецело поглощен нашей беседой. Лаура, сделав, тем временем, один из последних глотков из своего стакана, почему-то усмехнулась. Я хотел спросить, в чем причина ее улыбки, но она вдруг встрепенулась. От меня не ускользнуло, как один из ее глаз затуманился, и понял, что ей, должно быть, поступил вызов по нанокоммуникатору. Поглядев на часы, я подметил, что время уже позднее, и внезапно мне пришло в голову, что ее жених, должно быть, беспокоится. А может, какая-то ее подружка, если ее якобы помолвка с Грантом была всего лишь прикрытием. Так или иначе, у нее была своя жизнь, от которой я был бесконечно далек. Ей не стоило быть здесь. Как и мне.

— Уже поздно, — молвил я, почему-то захотев, чтобы это было сказано именно мною.

— Да, пожалуй, — слегка растерянно ответила она. — Сама не заметила, как много времени прошло.

Несмотря на поступивший вызов, еще некоторое время она сидела, задумчиво перебирая пальцами стакан, в котором хрустели и переливались кубики льда.

— Знаешь, это было так странно — сидеть вот так вот с тобой, — вдруг изрекла она. — Не помню, когда я когда-то с кем так говорила. Я, наверное, нагрузила тебя. Сомнительное удовольствие — выслушивать полупьяные откровения человека, которого ты почти не знаешь. Вообще-то я не такая уж болтливая. Просто с тобой я почему-то чувствовала себя… даже не знаю… так словно мы всю жизнь знакомы.

Ее слова удивительным образом точно отразили то, что думал я сам. Я замер с полуоткрытым ртом, не найдясь, что ответить. Выражение моего лица Лаура, видимо, восприняла как недоумение, и решила, что зашла в своих словах слишком далеко. Я заметил, как ее щеки, и так покрытые румянцем из-за алкоголя, покраснели чуть сильнее.

— Извини. Я, наверное, выпила лишнего, — пробормотала она наконец смущенно, торопливо допивая свой коктейль и поднимаясь из-за столика.

Я был растерян и сконфужен от того, что оказался не в состоянии нормально поддержать разговор и правильно показать свои настоящие эмоции. Но так и не придумал, как это исправить.

— На самом деле я хотела лишь поблагодарить тебя, — заключила она, закидывая на плечо свою сумочку, и, кажется, хотела было уже прощаться, но вдруг решила сказать еще кое-что: — И вот еще что, Димитрис. Я хотел сказать, что я очень надеюсь, что ты будешь продолжать делать то, что делал.

— Клуб закрыли, — развел руками я. — Боюсь, на этом моей деятельности пришел конец.

— Ну и что, что его закрыли? — легкомысленно пожала она плечами. — Есть еще десяток законных способов собрать вместе ветеранов: начиная от любительской футбольной команды и заканчивая секцией по йоге. Уверен, ты придумаешь что-нибудь. А если тебе потребуется совет… Позволь я сброшу тебе визитную карточку?

На моем языке и в моем сознании вертелся очевидный утвердительный ответ. Но на меня вдруг нашло какое-то затмение, и я сделал неопределенный жест, который, скорее всего, должен был означать вежливый отказ. Во мне боролись смешанные чувства. Какая-то часть меня страстно желала, чтобы эта женщина оставалась со мной как можно дольше. Но другая вопила, что я полный идиот, и что мне стоит держаться от нее подальше, на что есть целая тысяча причин.

— Что ж, меня найти несложно, — сделав вид, что не обиделась из-за отказа, заключила Лаура, и прикоснувшись к сенсорной кнопке «расчет» раньше, чем я успел бы заявить против этого возражение, встала из-за стола. — Прощай, Димитрис. Береги себя.

— И ты береги себя, Лаура, — прошептали мои губы едва слышно, но лишь несколько секунд спустя, когда изящная фигурка Фламини уже скрылась в направлении выхода.

Впервые я произнес ее имя вслух, и убедился, что его звучание нравится мне. В нем было что-то таинственное и сказочно-романтичное, наводящее на мысль о средневековой Венеции, живописных каналах и гондолах. Имя это пахло розами и шампанским. Оно было совсем не похоже на странное имя «Димитрис», от которого в моем сознании веяло соленым морским ветром, скрипом качающейся палубы и криками матросов. Так же были не похожи и мы с ней. Угрюмый, озлобленный, искалеченный жизнью ветеран, изуродованный жестокими шрамами снаружи и изнутри, каким я стал, смотрелся дико, неуместно и противоестественно рядом с преисполненной жизненной энергии, красивой и успешной молодой правозащитницей. Лишь в детской сказке красавица могла полюбить чудовище, но не в реальной жизни.

Наш с ней разговор тем вечером был совершенно неожиданным, в чем-то даже абсурдным. А самым неожиданным и абсурдным было то, что я ощутил то же самое, что озвучила она — будто мы с ней знакомы всю жизнь. Пропасть, пролегающая между нами, была заметна любому невооруженному глазу. Но этим странным вечером ее словно бы и не существовало.

— Прости, Питер, — произнес я в тишине бара, в котором почти не осталось посетителей, допивая содовую. — Такие вот странные у тебя получились поминки, дружище.

Тем вечером я приплелся домой поздно и в тяжких раздумьях. А следующая за ним ночь прошла в липких кошмарах, навеянных сегодняшней кремацией Питера Коллинза и откровениями с Лаурой Фламини. Затаившийся в глубинах моего сознания призрак накинулся на меня, заставляя вновь переживать ужасы войны. Но на этот раз к привычным картинам приплелось что-то еще.

После того как я, согласно обычному сценарию, взобрался на скалу с радиовышкой в африканских песках и жёстоко расправился с семьей повстанческого пропагандиста, легионер рядом со мной поднял забрало шлема, и я заметил осуждающий взгляд Питера.

— Вы же знаете, сэр, что я не срывался. Они уничтожили меня за то, что я пытался открыть всем глаза, — с укором поведал он. — И что же, вы ничего не сделаете?

Ответить что-либо парню я не смог. Причудливые законы сновидений перенесли меня в крохотную комнатку дешевого мотеля. Подо мной было прекрасное лицо Лауры Фламини, обрамленное растрепанными сейчас темными волосами. Ее щеки покраснели, веки были блаженно прикрыты и она закусывала губу, сдерживая страстные стоны. Ее тело двигалось в такт моим движениям, которые становились все быстрее, жестче и агрессивнее. В какой-то момент она застонала от боли, но моя мозолистая ладонь грубо зажала ей рот. В меня вдруг уставились расширенные от страха зрачки, и она задергалась, попытавшись вырваться. Это взбесило меня еще сильнее. Мертвой хваткой я крепко сдавил ей шею, так что воздух перестал поступать легкие, а правая рука механически потянулась к металлическому костылю, лежащему у кровати. Зубы сжимались от злости, пока костыль с силой обрушивался на испуганное лицо, чтобы разбить его, вышибить дух, уничтожить… Я смог остановиться лишь тогда, когда на месте лица осталось одно кровавое месиво. Обернулся — и увидел, как на меня смотрит, усмехаясь, генерал Чхон.

— Молодец, триста двадцать четвертый, — одобрил он, а затем усмехнулся и издевательски спросил. — Ты, как и Коллинз, тоже считаешь, что находишься во сне?

В ужасе проснувшись, я почувствовал, как сердце бешено бьется в груди, а лоб заливает липкий холодный пот. Глаз судорожно дергался и адски болел, а пальцы тряслись, как при эпилептическом припадке. Завыв от боли, как побитая собака, я сполз с мокрой от пота простыни, скрючился и, поджав под себя ноги, присел на полу. Дрожащие пальцы невольно вцепились в волосы на голове, едва не вырывая их с корнем. В выступивших на висках сосудах я почувствовал резкую пульсирующую боль.

— Я больше так не могу, — услышал я во тьме свой безумный шепот. — Больше не могу.

Мишка, испугавшийся из-за моих криков, жалобно заскулил и придвинулся ко мне, облизывая щёки. В «позе зародыша» возле кровати я провёл весь остаток ночи, порой всхлипывая от невыносимой боли. Во тьме пустой квартиры мне постоянно чудились посторонние шорохи, скрип пола от чьих-то шагов, приглушенный шепот. Но Мишка не реагировал на них, так что я понимал, что это лишь игра моего воображения. Порой эти звуки становились столь явственны, что становилось понятно — я сошел с ума. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем за окном забрезжил рассвет. И вместе с первыми лучами солнца боль и кошмары наконец отступили.