Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Пуля едва не выбила из седла Яна Потоцкого. Каким-то чудом он удержался, отшвырнул бесполезное теперь копьё. Московиты развернулись и теперь мчались обратно, вопя свой дикарский боевой клич, которого он прежде не слыхал.

[1] На самом деле (лат.) — от этого выражения и пойдёт после прозвище Станислава Потоцкого Ревера

* * *

Мы ударили прямо в смешавшихся после залпа из крепостей гусар. Почти как при Клушине, когда я заманил их на засеку. Видимо, ляхи ничему не учатся, даже на собственных ошибках. Или же сейчас против меня уже не Жолкевский, знающий кое-какие их моих трюков, но кто-то, не бывавший под Клушиным, и не помнивший моего манёвра с ложным отступлением.

— Руби их в песи! — первым закричал я, и остальные подхватили наш боевой клич. — Вали хуззары!

Рубка была жестокая. Почти такая же как на фланге под Клушино, когда гусар пустили в обход через деревни, чтобы неожиданным ударом смять нашу оборону. Отступать ляхи не собирались, дрались саблями и концежами. Рубились отчаянно, решив поквитаться за Клушино и Смоленск. Я снова видел лишь оскаленные лица под шлемами, рубил по ним трофейным палашом. Сам получал удары, не обращая на них внимания. Сейчас не до боли, не до усталости. Надо бить, пока враг перед тобой. И раз за разом, поднимая палаш для нового удара, я кричал. Уже никаких кличей, просто что-то настолько примитивное, глубинное, наверное, так орали неандертальцы, колошматя друг друга каменными дубинами. Сейчас все мы недалеко ушли от своих примитивных в своей жестокости предков. Никакого фехтования, просто ударь, прежде чем ударят тебя. Уйди с линии вражеской атаки. Есть возможность ткнуть в спину — тыкай. Нечего подставляться. В бою нет места благородству, а любую подлость никто не заметит. Главное, остаться в живых, чтобы бить и бить и бить снова, пока перед тобой ещё есть враги.

Нас было больше, мы ударили по смешавшимся после залпа в упор гусарам, и сумели сломить их. Погнали обратно к стану. Рубили по спинам, ломали крылья ударами сабель. Старались догнать и ударить, чтобы свалить врага. Упадёшь в коня — считай, покойник. После этого подняться скорее всего не выйдет, и самый прочный доспех не спасёт. Гусары неслись, подгоняя коней коленями, кололи их шпорами, иные и плетьми нахлёстывали, чтобы поскорее разорвать расстояние. Не из трусости, нет. Оторвавшись от нас, они сумеют снова собраться, и снова атаковать, как это было под Клушином. Но теперь я решил не дать им такой возможности. Загнать в самый лагерь, где они наведут такого шороху, что ещё несколько часов не разберёшься.

Гусары неслись без порядка прямо на ощетинившихся пиками наёмников Вейера. Это при атаке они лихо объехали пехоту, чтобы ударить по нам, теперь возможности для подобного манёвра у них не было. Мы висели у них на загривке, рубили отстающих, не давали возможности маневрировать. И гусары на полном скаку налетели на стального ежа вставших намертво ландскнехтов. Могучие аргамаки ломали грудью длинные пики, насаживаясь на них с диким, почти человеческим криком. Иные кони успевали отвернуть, сталкивались друг с другом, отчего порой оба всадника летели на землю — навстречу верной гибели. Были и те, кто валился на строй ландскнехтов прямо с конём, своей смертью, проделывая брешь в их построении. Это была настоящая катастрофа, похуже того, что мы устроили при Клушино.

И тут уж мы отвели душу на не просто смешавшихся, но зажатых между нами и пехотой Вейера гусарах. Сызнова закипел жестокий съёмный бой. Гусары не собирались бросать оружие и сдаваться. Они рубились с нами жестоко, их здоровенные кони плясали, как говорится, на пятачке. Их наездники были достаточно умелы, чтобы удерживать скакунов. Мы съехались почти вплотную и рубили друг друга саблями, для длинных концежей места не осталось. Даже моим палашом орудовать было сложновато, я чаще бил по зубам гардой, нежели рубил клинком. Размахнуться не удавалось. Но если уж получалось, то редкий гусар выдерживал мой удар.

Держался я на одной только силе воле и ярости. Палаш тяжелел в руке с каждым ударом, как будто свинцом наливался. Я скрипел зубами почти при каждом движении. Они отдавались болью во всём теле. Перетружденные мышцы едва не взрывались болью, когда я в очередной раз вскидывал меч для удара. А уж если замахивался как следует, за это следовала немедленная и самая жестокая расплата. Боль впивалась в спину, рвала раскалёнными крючьями правую руку, молотом отдавалась после удара по гусарскому шлему или панцирю. Даже ответные удары, которые я пропускал, а их становилось всё больше и больше, почти не чувствовались. Спасал крепкий доспех и то, что боль в мышцах заглушала любую другую.

Даже при Клушине было не так тяжко. В этот раз гусары дважды рубились упорно и жестоко, не желая отступать до последнего. Теперь же мы и вовсе лишили их такой возможности. Вот только избиением нашу схватку назвать было никак нельзя. Многим дворянам, что я повёл за собой, эта схватка стоила жизни. Ляхи отбивались, не ожидая пощады, зажатые между нами и пиками ландскнехтов Вейера. Шли на прорыв, сбиваясь в небольшие отряды, и многим это удавалось. Их не преследовали, сосредоточившись на том, чтобы добивать тех, кто оставался драться на пятачке.

И вот тут-то, наверное, я получил самый жестокий урок с самого начала своей военной карьеры как князя Скопина-Шуйского. Я посчитал, что умнее врага настолько, что он без оглядки купится на все мои трюки. Отчасти так оно и произошло — гусар мы побили немало. Однако далеко не всех. Как и при Клушине у Жолкевского было чем удивить меня. Тем более что гетман был знаком со моей тактикой, и знал, что ей противопоставить.

В самый разгар жестоко съёмного боя со стиснутыми со двух сторон гусарами, нам во фланг и тыл ударили их товарищи. И это обернулось едва ли не разгромом.

* * *

Когда Балабану доложили о том, что Потоцкие угодили в ловушку московитов, он тут же велел менять направление атаки.

— Но гетман же говорил… — попытался остановить его Самуил Дуниковский. Тот самый ротмистр, что вывел из боя разбитые хоругви Казановского и свои, что составляли отдельный гетманский полк при Клушине.

— Плевать, — отмахнулся Балабан. — Пускай казаки сами дерутся с московитами, сейчас надо спасать Потоцких.

И он, сам того не ведая, обошёл стороной ловушку, устроенную на его фланг хитрецом Скопиным. Вместо того, чтобы прийти на помощь конным казакам Заруцкого, уже довольно давно и безуспешно дравшимся с московитскими дворянами и детьми боярскими из рязанских людей, ведомыми Захарием Ляпуновым, Александр Балабан провёл гусар по короткой дуге и обрушил прямо на фланг и тыл сражавшихся конников самого князя Скопина. Так в единый миг он обратил едва ли не победу московитов в почти поражение.

Страшен удар гусарской конницы, а уж когда он приходится на фланг и тыл, то выдержать его не сможет никто. Гусары Балабана выбивали пиками из сёдел московитских всадников поместной конницы. Пронзали их длинными концежами. Увидев, что пришла помощь, ободрились и дравшиеся до того в страшном стеснении гусары из хоругвей братьев Потоцких. Понёсся над полем боевой клич: «Бей-убивай! Бей, кто в Бога верует!». Собрались и вернулись, чтобы нанести удар московитам и прорвавшиеся прежде гусары, подхватив висевшие на темляках концежи, они сполна расквитались за всё.

Снова закипела страшная конная рубка в ограниченном пространстве. Вот только теперь в ней уверенно брали верх гусары.

* * *

Я не считал Жолкевского или кто бы ни командовал сейчас ляхами идиотом, и всё равно недооценил его. Мы дрались почти в окружении. В страшной тесноте, лишённые возможности маневрировать. Теперь уже нас прижимали к ощетинившемуся пиками ежу наёмной пехоты. Гусары стиснули поместную конницу с трёх сторон и помощь могла прийти лишь от оставшихся в тылу наёмников. Вот только ударит ли Делавиль, бог весть. Наёмным всадникам не с руки гробить себя в атаке на гусар, слишком уж дорого это обходится всякий раз.