Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Александра, идём уже, — с показной сварливостью произнесла мама. — Пора в горницу. Там оно спокойнее, и лучше будет и тебе и дитю.

— Мама, ты Александру заперла, наверное, как татя в тюрьму, — решился-таки возразить я. — Давай мы с ней хоть по гульбищу прогуляемся, а после я сам её в горницу отведу.

— А ну как дурно ей снова станет, — теперь уже сварливость в голосе матери была не показной и далеко не ласковой.

— На руках отнесу, — заверил её я, — силы хватит.

Спорить и дальше мама не стала. Понимала, не переупрямит меня, а терять лицо перед невесткой не хотела. Как бы ни были хороши между ними отношения, старшей женщиной в семье была именно мама и бессмысленный спор с сыном наносил слишком серьёзный урон её достоинству.

— Уйду в Покровскую обитель, — пробурчала она себе под нос, оставляя нас одних, — и сами справляйтесь, коли самые умные. Выросли, ишь.

Но в голосе её теперь снова сварливость стала показной, из-под неё ясно проглядывали ласка и уважение. И за это я матери тоже был безмерно благодарен.

— Надолго ли ты домой? — с надеждой спросила у меня Александра, когда мы вышли на широкое гульбище, опоясывающее главный терем моей усадьбы.

— Ежели Господь и царь дозволят, так завтра же, в первый день нового года в Можайск вернусь, — честно ответил я. — Не хочу оставлять тебя, Александра, да только не могу. Жигимонт с калужскими ворами сговорился и на Москву идёт в силах тяжких. Некому его кроме меня останавливать.

— Широки твои плечи, Скопушка, — с печальной лаской произнесла Александра, — крепки руки, да только всю Русь на них не вынесешь. Этак и надорваться можно.

Много я мог бы сказать Александре. Что время такое, что Русь врагами окружена со всех сторон, а стою я за царя, который на десять вёрст от Москвы ничего не контролирует. Что союзники у нас не особенно верные, и хотя друг мне Якоб Делагарди, а завтра, быть может, врагом станет. Что иные свои похуже самого злого ворога будут. Да только зачем ей говорить такое. И так беременность тяжело у неё идёт, может только хуже сделаться от таких-то слов.

— Не один я несу ту службу, — вместо этого ответил я, — тяжела она, да груз промеж собой делим. И у всех нас плечи широкие да руки крепкие. А стою я не только за царя и Отечество, но и за то, чтобы сынок наш, что под сердцем ты носишь, а он тебя пинает, не правил бы службу с малолетства, как я. За-ради него и тебя, Александра, сердце моё, взваливаю я на себя этот груз, и как о тебе, а теперь и о сынишке подумаю, так он малость легче становится.

Вот за такими разговорами прошло какое-то время, а после проводил я Александру в её горницу, поцеловал на прощание. Да и отправился готовиться, опоздать в Кремль к началу новогодней службы было просто непростительным промахом.

Для такого дела я принарядился, подобрав подходящее платье, из тех, что пылились в сундуках. Редко мне доводилось бывать на пирах да прочих праздниках, всё больше в станах полевых. Но платья и для такого случая у меня, конечно же, были. Я добавил к нему палаш, царёв подарок, в украшенных ляпис-лазурью, бирюзой и гранатами ножнах. На войну я его не брал, оставил в московском имении, быть может, и хорошее оружие подарил мне царственный дядюшка, да только мало ли что с ним в походе случиться может. Терять же такие подарки себе дороже выходит.

В Кремль отправился, конечно же, верхом на трофейном аргамаке. Взял с собой только Зенбулатова — для представительности, негоже князю одному ездить. По уму нужна хорошая свита, дворян из десяти, минимум, как подсказывала память князя Скопина, да только царь и перепугаться может, если в столь «силах тяжких» приеду, да и нет у меня десяти дворян, которых я мог бы нарядить как следует и посадить на достойных коней. А малая свита лишь принизит моё достоинство.

Новогодняя служба, конечно же, проходила в Успенском соборе. Он был похож на тот, что я видел в Кремле в своё время, однако чем-то отличался, вот только понять уже сложно чем именно. Включалась и память князя Скопина, который видел его только таким, да и задумываться особо желания не было. Зенбулатов, хотя и крещёный, однако в собор его не пустили и он отправился в церковь попроще, к остальных дворянам с послужильцами, каких взяли с собой приглашённые к царю.

Внутри же собор выглядел просто великолепно. Вся эта роспись, пускай и плохо видная из-за освещения, которому далеко по яркости до электрического, иконы, пышное убранство. В общем всё прямо как в фильмах показывают, даже мрачность из-за сотен лампад почти такая же. Я пришёл вовремя, встал рядом с царём и князем Иваном, князь Дмитрий показательно стоял у другого царёва плеча, как будто бы отдельно от нас.

Ровно с последним лучом света заходящего солнца патриарх Гермоген, которого я хорошо помнил по первым часам в этом времени и теле, а после по царскому визиту, начал громко читать канон. В слова я не вслушивался, думая, как мне поговорить с царём. Служба длинная, стоять придётся бог весть сколько. Даже не знаю как скоро полночь наступит. Время подумать есть.

Так я и пропустил бы всю службу, лишь машинально повторяя за патриархом и остальными слова в нужных местах да крестясь, когда положено, если б не заметил, как князь Дмитрий во время чтения очередного длинного канона принялся что-то шептать прямо в ухо царю. Дождавшись, когда он закончит, я аккуратно подошёл к царственному дядюшке поближе, чуть потеснив князя Ивана, но тот легко уступил мне место, как будто заранее знал, что я так поступлю.

И вот когда патриарх Гермоген завёл новый длинный канон, я опередил князя Дмитрия и сам заговорил прямо в ухо царю Василию.

— Государь, — я старался произносить слова как можно быстрее, обращаться к памяти князя Скопина некогда, так что когда патриарх закончит чтение не знаю, а продолжить говорить, когда он замолчит будет непростительно. Это я и без чужой памяти понимаю, — на тебя одного уповаю. Лишь ты защита для Отчизны. Дай мне стать мечом в руке твоей. Дай быть щитом. — Я сыпал словами, почти не думая о том, что именно говорю. Только бы успеть, не дать и дальше князю Дмитрию лить царю в уши яд. — После смотра дозволь войску встать в твоём селе Коломенском. Я укреплю его и дам там Жигимонту такой бой, что он за счастье почтёт, ежели ноги унесёт оттуда.

— Ты обещал мне победу под Смоленском, — почти не разжимая губ, ответил царственный дядюшка, — а Жигимонт лишь силы пополнил да идёт с ними от Калуги. Ты уходил с войском под Смоленск, а теперь хочешь у самых стен московских ляха встретить.

— Негде больше, — честно ответил я. — Хитёр Жигимонт, не сумел силой взять, на хитрость пошёл. И обманом да кривдой всюду верх берёт. Да только в бою они ему не помогут.

— Довольно, — бросил в ответ царь, — во время службы говорить грех, а о мирском — вдвойне грех.

Я отступил, но цели своей хотя бы отчасти, а добился. Когда к царю снова сунулся князь Дмитрий, тот осадил его весьма жёстко, заставив убраться на своё место. Да и патриарх завёл канон немного громче, что явно стоило старику больших усилий. Теперь уж точно не поболтаешь.

Но вот миновала полночь и служба закончилась. Служки подхватили патриарха под руку и увели, старик едва держался на ногах, хотя до этого его горделивой осанке позавидовал бы и сам государь.

Ну а все миряне покинули Успенский храм, отправившись вслед за царём на пир, который продлился до утра и завершится грандиозным крестным ходом. Вот так в это время было заведено праздновать новый год.

Все наверное знают выражение вьетнамские флешбеки, конечно, из тех, чьи детство или юность пришлись на времена видеосалонов и видеокассет с крутым Рембо. Так вот именно их я испытал, сев за царский стол во время пира. Ни сражения, не лобовая атака крылатых гусар не заставляли у меня внутри всё сжиматься в ледяной комок настолько сильно, как вид пиршественного зала. И тут же здравицы в честь царя смешались с такими же, поднимаемыми на пиру по случаю крестин сына князя Воротынского. И лица почти те же, а если кого там не было, так память врала, говоря, что были. Первое время я едва усидеть мог, так хотелось сорваться и выскочить из зала — и плевать, что будет после. Пускай хоть юродивым объявляют. Но как-то сумел удержать себя в руках. Даже вставал вовремя и какие-то здравицы сам провозглашал.