Четвертый кодекс - Павел Владимирович Виноградов

он получил несовместимые с жизнью травмы души и вскоре ушел в тайгу, где в одиночестве умер.

Только всем известно, что ни один шаман просто так не умирает, тем более такой сильный, как Федька Копенкин, как-то раз даже видевший схождение с небес Огненного Змея Дябдара. И впрямь, стал он являться своему сыну — и когда тот камлал, и во сне. Все что-то пытался ему объяснить, да тот никак не понимал. Однако со смерти отца стал Колька Копенкин шаманом совсем никудышным, слабым — ни болезнь вытащить из человека не мог, ни украденное найти, ни порчу на плохого человека наслать. Духи над ним смеялись, и люди тоже.

Стал Колька молчаливым и угрюмым, пил беспробудно, лишь иногда кричал диким голосом:

— Ами, ами*, ты чего от меня хочешь?!

Ами, похоже, ему-таки объяснил. Во всяком случае Колька бросил водку и тоже ушел один в тайгу. А, вернувшись через месяц — худой, грязный, израненный, но со странно спокойным взглядом — собрал в чуме во дворе отцовского дома свое шаманское облачение, фигурки духов и фамильный бубен, да все это добро и поджег. Жители Учами от такой дерзости ахнули. Говорили потом, что духи плясали в огне, а когда вещи силы сгорали, улетали на небо, подобно огненным змейкам.

Ждали, что Колька теперь совсем скоро подохнет в муках — духи святотатства над собой не прощают. Но ничего этому Копенкину не стало. Ходил трезвый, в чистой одежде и лишь ухмылялся.

— Духи мне теперь не указ, — говорил он. — Батя меня хранит.

А потом вообще исчез из поселка. «Сгинул, наконец, дурной человек», — подумали люди, но опять ошиблись. Вернулся Колька через пару месяцев, оказалось, ходил в самый Енисейск, а зачем — никому не рассказывал. Только поняли вскоре учамцы, что продолжает Колька потихоньку камлать. Ну, как камлать — просто если кто просил по старой памяти от болезни избавить или еще от какой беды, он избавлял. Только больше не колотил в бубен и перед костром не плясал. Просто клал на болящего руки, бормотал что-то, рисовал над ним в воздухе знак — и все.

Ушлые односельчане разглядели, что делает он над больным знак креста, и крест висит на шее у него. Дело удивительное: живы еще были иные старики, которых до большевиков русские попы крестили. Но после — ни-ни, «совецкая» власть не дозволяла. Кто-то вспомнил, что отец Кольки Федька тоже ведь был окрещен, только при жизни особо о том не вспоминал.

Приехал из Туры начальник и оказалось, что Колька-то и правда окрестился в Енисейске — в недавно снова открытом там храме.

Отец Федор часто пытался поставить себя на место тогдашнего настоятеля того храма — ссыльного отца Евгения, к которому неожиданно ввалился молодой тунгус из Бог знает какой тундры и стал требовать его окрестить. Рассказывая при этом дикую историю, что он, мол, шаман, но вот приходит к нему мертвый отец, тоже шаман, и требует, чтобы сын крестился. Ибо так оно, по рассказам деда, и было.

Батюшка тунгуса-таки окрестил. Видимо, почувствовал что-то, что оказалось сильнее и оккультного душка, и опасности схлопотать за излишнюю религиозную инициативу новый срок. Начальник из Туры так и не допытался от Николая, какой такой вражина смутил неокрепшую душу оленевода и вверг его в мракобесные объятия церковников. Послушав историю про являющегося умершего отца, начальник только плюнул и уехал, не забыв прихватить с собой вязанку пыжиковых шкур.

Николая оставили в покое, однако сложнее оказалось с его старшим сыном Иваном. Николай отвез его в Туру, где Ванька успешно закончил семилетку. Вскоре после того, как он вернулся в Учами, у мальчика начали проявляться признаки шаманской болезни. Тогда Николай пошел вместе с ним в Енисейск. Очень нескоро дошла до поселка весть, что там Колька Копенкин и помер, и был похоронен, а про Ваньку односельчане много позже с изумлением узнали, что его отправили аж в самый Ленинград, где тот выучился на попа.

В Учами он больше не возвращался, служил в Енисейске, потом в Красноярске, женился на русской. Родился у него сын, названный в честь деда Федором, и тоже закончил Ленинградскую семинарию — «совецкая» власть по отношению к Церкви уже не была столь сурова, да вскоре и вовсе сгинула.

Но и молодого Федора достала эта самая проклятая болезнь — духи тайги и тундры рвали его душу на куски, требуя, чтобы он камлал для них. Парень сутками лежал в постели, не реагируя на окружающее, а духи тянули его в свой безумный мир. Может, он и поддался бы им, если бы в этих видениях рядом с ним не возникал все время некий старик, при виде которого духи начинали корчиться, истончаться и исчезать. Старик говорил:

— Держись, Федя, сэвеки Христос поможет.

И мальчик знал, что этот старик — его прадед Федор.

Когда болезнь давно ушла, а Федор был уже не мальчик, многое услышал и прочитал, и сделался священником, он понял, что, как и его отец, имеет способность «запрещать бесам». Способность эта была опасной, в Церкви про нее говорить не любили, уж тем более рекламировать. Но слухи о том, что батюшка отчитывает бесноватых, распространялись, и несчастные к отцу Федору шли постоянно. В монастыре таких уже узнавали и сразу отправляли к нему.

И когда он увидел лицо ворвавшейся в монастырь немолодой женщины, сразу понял, что ему предстоит работа — тяжелая и опасная. Он не удивился — уже несколько дней ощущал, как вокруг собирается какая-то тьма, словно набрякшая грозой туча. Сегодня же это давящее ощущение вовсе стало невыносимым.

Скоро грянет.

— Я отец Федор Копенкин, — сказал он, провел женщину в полутемный притвор, усадил на лавку, сел рядом и стал слушать.

Но чем больше рассказывала пожилая ученая дама с нехристианским именем Илона, тем больше отец Федор понимал, что пришло испытание не только для нее, но и для него. Может быть, главное в его жизни. Ярко представилось ему одно из самых ярких его видений во время шаманской болезни — он о нем прочно забыл, а теперь вот вспомнил.

Это опять был прадед Федор — он стоял перед ним, словно ледяная статуя, даже длинные волосы его застыли. Подвижными были лишь глаза, а вот губы совсем не двигались, хоть Федя явственно слышал, что прадед ему говорит.

Мальчик тогда мало что понял — что-то про лютых сильных шаманов из чужих краев, хождениях между мирами, о которых живые люди, даже