Время - словно капля янтаря - Игорь Вереснев

тринадцать лет. И ничего не вспомнил. Ничего существенного… кроме, разве что, давнего глупого случая. «Па, а, правда, вы меня чуть не потеряли однажды?»

Сутолочный вокзал девяностых, четырёхлетняя малышка, минуту назад стоявшая рядом, и вдруг исчезнувшая. И страх в глазах Светланы, и суматошные поиски, и радость пополам со слезами, когда нашли. И то, что было после. О чём мы никогда Оксане не рассказывали…

— Света, да вон же она, вон!

— Где?!

— Вон, у мешочниц!

Мы бросились в самую гущу бабок — а может, и не бабок, женщин неопределённого возраста, закутанных непонятно во что, — вставших долгим походным лагерем вокруг сложенной из сумок, ящиков и тележек крепости. Именно там, посреди этого гвалта, стояла Ксюша. Шмыгала носом, готовилась разреветься всерьёз.

— Да пустите же! Отойдите от моей дочери! Ксюша, с тобой всё в порядке? Тебя никто не обидел?

Светлана опередила меня, вырвала девочку из чужих рук. И тут на нас обрушился возмущённый ор вороней стаи:

— Родители называются! Дите одно по вокзалу ходит!

— Смотри-ка, сама вырядилась-накрасилась, а за дитём не смотрит! Не боится, что украдут.

— Так и хотел же украсть чумазый тот. Если б не погнали, увёл бы.

— Он её и на руки уже схватил. Я кричу — куда хватаешь?!

— А вот надо было, чтоб украл. Чтоб фифа эта знала!

Крики ворон хлестали, словно бичи. Светлана скорчилась под ними, стараясь прикрыть собой дочь. Тут и я протолкался. Оксана подняла на меня глаза, и они округлились удивлённо.

— Папа?

— Папа, — кивнул я. — И папа, и мама на месте. Только Ксюша гулять ушла.

Я взял своих женщин за руки и потянул прочь, подальше от галдящей, источающий кислый запах потных, немытых тел, толпы. А в спину нам летело:

— Ишь ты, за руки держат! Раньше держали бы, чтоб не потерялась.

— Петровна, а слышала, банду недавно накрыли? На Ясиновской трассе чебуречная у них была. Воровали деток — и на чебуреки!

— Да какие чебуреки?! Продают они детей в Америку. На органы для мильянеров.

…Оксана этого не помнила, а мы ей не рассказывали. И о том, что к бабушке тем летом так и не поехали — Светлана слегла, сердце прихватило, — не рассказывали. И о том, что ещё года два шарахались, завидев на улице «чумазых».

Видение отступило. Да, именно тогда стёклышки могли сложиться в совершенно другой узор… Сложились в каком-то своём варианте. Нет, не в «каком-то» — в этом, нынешнем! Потому и спрашивал Дима Бобров: «Вы дочку нашли?» А раз могли найти, то, значит, теряли! Теряли в самом начале девяностых, раз мой одногруппник знал об этом. Ясное дело, цыгане не при чём. Тем «чумазым» на вокзале мог быть я-нынешний. Мог украсть дочь у самого себя, увести далеко-далеко, — да хоть в другое время, лишь бы не нашли! И два Геннадия Карташова не мешали бы друг другу, каждый жил бы своей жизнью. А какое-то там «божественное равновесие» — очередная моя глупость. Вон лейтенантик спас Александру и никого ему взамен убивать не пришлось. Потому что нет никакого равновесия, как нет справедливости, просто узоры по-разному складываются. А я всё пытаюсь разобраться, как калейдоскоп устроен, пытаюсь чужие законы понять! Понять, значит принять, приспособиться. А не надо ни к чему приспосабливаться, по своему разумению действовать нужно. Не готовую реальность править силиться, а новую создавать. Смело, решительно. Не вертеть осторожно этот клятый калейдоскоп, а тряхнуть, что есть силы! Сразу надо было, пока хронобраслет у меня был…

Теперь оставалось ждать, когда Радислав образумится и вернёт мне прибор. Тот самый, что в ставке утопил, или новый — это на его усмотрение, лишь бы работал. Он должен был появиться — здесь и сейчас. А как иначе?

На город опустились сумерки. Зажглись фонари на улицах, и от их электрического мёртвого света тьма начала сгущаться быстрей. Звезды на небе проступили. И шум машин прокатывался мимо дома всё реже и реже. Я стоял у окна, смотрел в ночь, на выстроившиеся вдоль улицы тополя, утратившие цвет, застывшие. Каждая веточка, каждый листик их были очерчены неправдоподобно резко и правильно. И всё остальное было таким же застывшим и тщательно вылепленным, будто за окном не городская улица, а игрушечный мир. И мне стало страшно. Время остановилось.

Стараясь отогнать непрошенный страх, я повернулся к окну спиной. Но комната тоже замерла. Даже стрелки настенных часов не двигались. Обе ткнулись в «12» и остановились. Наверное, батарейка разрядилась? Но заставить себя подойти и проверить я не мог.

Первое июля закончилось. Я прожил его полностью, не обрывая, не откатывая назад. И дальше меня не пускали. «Дальше» я для себя не придумал, не мог идти — мне нужно было вернуться. На грязный, вонючий и заплёванный вокзал начала девяностых, к новой точке моего отсчёта. Мне нужен был хронобраслет. Мне нужен был Радик!

Часы стояли. Время стояло. Радик не приходил.

Выскочило откуда-то из глубин памяти, хлёстко ударило воспоминание: «Теперь мы точно никогда больше не увидимся…» Но как же тогда?! Откуда мог взяться я-завтрашний?

И опять воспоминание. Чёткое, как листики тополей за окном. Человек у балконной двери, вскинувший руку к лицу, будто пытающийся уберечь глаза от тусклого шестидесятиваттного светильника. Нет, не от светильника он защищался — от моих глаз! Но это не важно. Важна сама рука. Загорелая обнажённая рука… без хронобраслета.

Почему я сразу не обратил на это внимания? Был огорошен неожиданной встречей? Да и то сказать — подумаешь, нет браслета на запястье! Значит, он на другой руке. Я-завтрашний прикрыл лицо левой, потому что правая держала ручку балконной двери. Хронобраслет я всегда носил на левой… но это ни о чём не говорит. Правая была отведена чуть назад, она не запомнилась так ясно, как вскинутая левая. В конце концов, браслет мог лежать в кармане. Или это вообще не браслет? Завадский мог сделать и что-то новое.

А у него самого был прибор в нашу последнюю встречу? Не мог я этого вспомнить, как ни напрягался. Внешность, одежду, разговор — помнил, но было ли что у него на запястье, когда мы дрались?

Можно придумать тысячу правдоподобных объяснений, почему на левой руке меня-завтрашнего не было хронобраслета. Но я не хотел придумывать. Потому что ни одно, самое правдоподобное объяснение не станет правдой.

«Со временем шутки плохи. Не заметишь, как переступишь черту, из-за которой не возвращаются. Захлестнёт. Не ты