Рождение звезды 2 - Асаэ

величественный мангал из темного кованого железа. Его бока, почерневшие от бесчисленных пиршеств, лоснились бархатным налетом жара и жира. На медных крючьях, сверкая, висели ряды шампуров, готовые в любой миг преобразиться под маринадом из гранатового сока и шафрана. Рядом лежала аккуратная поленница ароматной ольхи и виноградной лозы — неторопливое обещание грядущих пиров.

Чуть поодаль, на самом солнцепеке, сияла бирюзовая гладь бассейна, обрамленная мозаикой из старинных изразцов с диковинными синими птицами и золотыми цветами. Вода в нем была неподвижна, отражая кружева балконов и бездонную синеву неба, словно огромный кусок лазурита, оправленный в теплый камень.

Каждый камень, каждый цветок, каждый завиток ковки здесь дышал любовью, гостеприимством и неторопливой восточной мудростью. Это был не просто дом — это была поэма, сложенная из света, ароматов и щедрости.

— Ну, вот и приехали, — улыбнулся Муслим, выключая двигатель. — Мой дом, Ваш дом. Размещайтесь, отдыхайте. Марьям-ханум уже накрыла на веранде. А вечером, — он многозначительно посмотрел на мангал, — я покажу вам, что значит настоящее люля-кебаб.

Они вышли из машины. Вокруг была такая умиротворяющая тишина, которую нарушало лишь жужжание пчел и далекий, убаюкивающий шум прибоя где-то внизу. После шумного вокзала и гудящих улиц здесь царили покой и гармония.

Дастархан под звёздами

Жара стояла густая, сладкая, звенящая, словно расплавленный янтарь. Она обволакивала всё вокруг, заставляя воздух над раскалённым щебнем дорожки колыхаться прозрачными маревами. Проснулся Александр не от птичьего пения, а от этой оглушительной, величественной тишины, что наступает в самый зной, когда даже цикады замирают в благоговейном оцепенении.

Он лежал в прохладной полутьме комнаты, затенённой резными ставнями-шебеке. Сквозь их причудливые прорези пробивались лучи высокого, палящего солнца, ложась на ковры золотистыми ажурными узорами. Воздух был неподвижен и пьянящ — он пах старым деревом, сушёными травами, сладкой пылью и едва уловимым, далёким дыханием моря.

Осторожно, чтобы не разбудить спящих на соседних диванах Олега и Виталика, Александр поднялся и вышел на балкон. И замер, ослеплённый не столько светом, сколько открывшейся картиной.

Полдень был не временем суток, а состоянием мира. Сад внизу дремал, залитый расплавленным золотом. Цветы — пышные, тяжёлые розы, лиловые глицинии — казались сделанными из бархата и чуть поникли под солнцем, источая густой, томный аромат. Виноградные гроздья, висевшие над головой, просвечивали насквозь, как тёмный изумруд или спелый аметист. Ни один лист не шевелился.

А за садом, за краем обрыва, лежало Море.

Оно было не просто синим. Оно было бездонной, звенящей лазурью, жидким сапфиром, растекшимся до самого края мира. Цвет его был таким глубоким и насыщенным, что глаз не мог определить, где кончается вода и начинается небо — лишь на самой линии горизонта они сливались в ослепительном, маревом сиянии, в сплошной полосе раскалённого света. Эта синева была почти физической, плотной, можно было руку протянуть и ощутить её прохладу, её солёную густоту. Она не слепила, а гипнотизировала, затягивала в себя, обещая бесконечную, прохладную глубину. Его гладь была абсолютно неподвижна, лишь кое-где подёрнута лёгкой, едва заметной зыбью, будто тяжёлый шёлк, мягко колышущийся от чьего-то невидимого дыханья. Оно не шумело, а молчаливо сияло, огромное, могучее и спокойное в своей полуденной мощи. Это был не пейзаж, а икона, написанная светом и тишиной.

Где-то внизу, у подножия обрыва, слышался ленивый, убаюкивающий шепот — не грохот, а ласковое плесканье волны о нагретые камни. Этот звук лишь подчёркивал всеобщую, благоговейную тишину.

В саду, в тени раскидистой чинары, у уже потухшего, но ещё тёплого мангала, неспешно двигалась фигура Марьям-ханум. Она расставляла на низком столике пиалы с фруктами, и её тёмное платье было единственным тёмным пятном в этом ослепительном мареве света. От неё веяло таким же спокойствием и неспешной мудростью, как и от всего окружающего мира.

Александр глубоко вдохнул воздух, напоенный морем, полынью и сном. Он чувствовал, как усталость долгой дороги, как рукой снимает, растворяясь в этом зное и покое. Они приехали. И это место с первого же взгляда приняло их, убаюкало и укрыло в своих щедрых, золотых объятиях.

Тишину полудня нарушил не звонок, а ласковый, певучий голос Марьям-ханум, донёсшийся снизу:

— Джанлар! Солнце уже давно в зените, а вы ещё не подкрепились! Идите, пока яшыл чай не остыл!

Он спустился по прохладной каменной лестнице, и ароматы ударили в нос, закружив голову. Веранда, утопающая в зелени винограда, была превращена в роскошный дастархан. На устланном белоснежной скатертью столе стояло настоящее изобилие.

На огромном медном подносе, дымился свежий тендир чорек — круглый хлеб из тандыра, с хрустящей золотистой корочкой, испещрённой затейливыми узорами. Рядом, в глиняных пиалах, белел нежный каймак, по краям которого уже выступила прозрачная сыворотка. В маленьких розетках искрился тёмный, как нефть, ароматный гранатовый мед и густое, душистое инжирное варенье. На тарелках горками лежали сыры — белоснежная брынза, рассольный сулугуни