Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Кто такие⁈ — во второй раз услышал Граня вопрос, на сей за спрашивали с высокой башни, прикрывающей ворота.

— Гонцы от князя Скопина-Шуйского к воеводе Шеину! — крикнул в ответ Бутурлин.

Им поверили и отворили небольшую калитку рядом с воротами. Обычно её держали заваленной брёвнами, чтобы враг не выбил, однако во время вылазок или когда надо принять кого в городе, как сейчас, брёвна убирали. Доверять не доверяли, вокруг отряда Бутурлина тут же вырос приличный конвой из таких же детей боярских, правда, ни одного конного среди них не было. Да и самого Бутурлина и его людей заставили спешиться.

— Голодно тут, — высказался один из людей Бутурлина пока их вели в воеводскую избу. — Гляньте только них, сразу видать, что голодают.

Так оно и было. Все дети боярские в конвое были тощими, прежняя одежда висела на них словно на пугалах, как и посечённые явно не одной схватке, чиненные перечиненные брони. Лишнего куска хлеба в Смоленске давно уже не было ни у кого.

Воевода Шеин выглядел не сильно лучше своих людей. Если он и ел побольше детей боярских, то по нему это было не разглядеть. Воеводский опашень оказался сильно потрёпан и залатан в нескольких местах, под ним Шеин привычно носил кольчугу, наверное, и спал в ней. На голове след от недавно снятого шлема, он его тоже таскал едва не круглые сутки, несмотря на ноющую от этого шею.

— Не торопится Миша с подмогой, — попенял Шеин первым делом. — Мешкотно идёт.

— Шли бы быстрее, коли б ляхи не мешали, — ответил ему Бутурлин. — Славно сцепились мы с ними под Клушином, но потеряли многих, да и в Царёвом Займище князь Елецкий потери понёс, пришлось ждать, покуда из Москвы подкрепленье придёт.

— О том деле под Клушиным знаю, — кивнул Шеин. — Ляхи после него два штурма таких предприняли, что после второго мы едва на ногах остались. Сильно, видать, Жигимонта задело это поражение.

— Недолго осталось вам тут куковать в осаде, — заявил Бутурлин. — Со дня на день князь займёт стан запорожцев на подступах и ударит по Дорогостайскому с Потоцкими.

— А сечевики куда денутся? — удивился Шеин.

— Крепко им досталось при Клушине, — ответил Бутурлин, — так что может сумеем без крови их стан занять. Подмётными письмами обойдёмся. Но если их старши́на не поддастся, то разомнём из пушек их стан, а после ударим. Вряд ли они сдюжат.

Против пушек регулярного царёва наряда стан запорожцев, собранный из телег и плетней с рогатками, вряд ли продержится долго. Сравнимой артиллерии у них нет, а потому противопоставить пушкам князя Скопина им просто нечего. Гибнуть же зазря никому неохота, так что Бутурлин был почти уверен, что сечевики уйдут после первых же залпов. Тем более что с пушками спевшиеся Валуев с Паулиновым вытворяли настоящие чудеса.

— А от нас чего нужно? — задал следующий вопрос Шеин.

— Как только ляхи зашевелятся, — подался вперёд Бутурлин, — бить по ним со стен так, чтобы голову в шанцах с окопами поднять боялись. Тратьте зелье пушечное да ядра сколько хотите, хоть все повыстреляйте, но ляхи не должны и смотреть в сторону городских стен.

— Один фланг им сковать хочет нашим огнём сковать Миша, — понял Шеин. — Толково, ничего не скажешь. Зелья-то у нас в достатке и ядер ещё год хватит. А вот люди… — Он помолчал. — Люди едва с ног не валятся. Голод у нас нешуточный. Да и вода плоха, маются люди животами, и от того слабеют. Но Мишу поддержу, конечно. Так и передай ему, Граня, не подойдут ляхи к стенам Смоленска на пушечный выстрел. Это я ему обещаю. Пускай люди перед пушками валиться станут, пускай сами пушки повзрываются к чёртовой матери, но палить будем сколько нужно. А потом ещё малость, — усмехнулся он, — для острастки, чтобы кляты ляхи не расслаблялись.

Именно такого ответа и ждал от него князь Скопин, за таким ехал в Смоленск Граня Бутурлин.

— Тогда жди, воевода, — сказал он. — Как заговорят пушки со стороны запорожского стана всерьёз, как зашевелятся ляхи, не упускай момента — бей из всех пушек, какие ни есть в Смоленске.

— Ударю, Граня, — заверил его, а через него князя Скопина, воевода Шеин. — Так вжарит Смоленск, что ляхам после в пекле морозно станет.

На этом они и расстались. Бутурлин с людьми переночевали прямо на воеводском подворье, чтобы вечером следующего дня, когда солнце скроется за горизонтом, в сумерках, выйти из города и скорой рысью направить коней обратно к войску князя Скопина.

— Ты прости, Граня, — сказал напоследок Шеин, — не могу я тебе попотчевать да и коням твоим корма задать. Нет у нас ничего ни для тебя с твоими людьми ни для коней ваших. Сколько нам ещё тут торчать неведомо, а потому каждое зерно в городе по счёт идёт. А траву так ту бабы с детишками, какие ещё не померли, едят.

Всё понимал Василий Бутурлин, и потому стремился поскорее покинуть осаждённый город. Да и по улицам запретил своим спутникам ходить, слишком уж сытые у них лица, нечего им лишний раз на люди показываться. Тем более когда люди те с голодухи прозрачные, как ангелы Господни.

А как стемнело Бутурлин с отрядом покинул Смоленск, унося новости войску князя Скопина, которое как раз заканчивало обустраиваться в бывшем стане запорожских казаков.

[1] От острова Хортица, где изначально располагалась запорожская сечь

[2] Стой, псякрев! (польск.) Псякрев — дословно собачья кровь, в переносном значении сукин сын, сукины дети, одно из самые распространённых польских ругательств

[3] Мисюрка, шапка мисюрская (от араб. مصر‎ — «Миср» — Египет), Мисюрская шапка, Мисюра — воинская шапка, с железною маковкою или теменем (навершие) и сеткою (кольчуга)

Глава семнадцатая

Смоленская битва

Казачья старшина сдала нам свой лагерь без боя. Драться и умирать за поляков сечевики не собирались, о чём и заявили нашему гонцу. Правда, пришлось переговорить с парой полковников, которых выдвинула та же самая старшина. Принимать гарантии от кого бы то ни было, кроме меня, казаки отказались.

Надо сказать, выглядели полковники, чьих имён я не запомнил, достаточно колоритно. Все в хороших кафтанах и крепких сапогах, с саблями и пистолетами, разоружить они себя не дали бы, да я и не давал такого приказа. Хотел показать казакам, что не боюсь встать с ними лицом к лицу.

— Не врёт молва, — первым проговорил сивоусый казак, скорее всего, старший среди них, — истинный ты исполин, ничего не сказать.

Я ничего не стал отвечать, ожидая что скажут дальше.

— Кулаки у тебя крепкие, княже, — высказался другой, не сильно моложе, но судя по более богатому кунтушу и расшитому золотом поясу, побогаче, а потому и повлиятельней сивоусого, — а слово как же?

— Не отстанет, — заверил их я.

Говорить старался поменьше, подражать спартанцам, о которых казаки любили всякие рассказы, но точно знали, что спартанцы говорили коротко и только по делу. Вот и старался соответствовать.

— Даёшь ли ты тогда нам слово, поклянёшься ли перед иконой Богоматери, — завёл третий, — что выпустишь нас из стана со всеми конями и добром.

— Слово даю и на иконе в том поклянусь, — ответил я. — Вы же уйдёте оружно, но с миром и никакого насилья народу православному в пределах Русского царства чинить не будете, но мирно уйдёте на Сечь.

— Поклянёмся в том пред образом Богородицы, — решительно заявил первый, подкрутив сивый ус. — И крест на том целовать станем.

— Стан весь тебе, княже, оставим, — добавил третий. — Нам телеги да колья без надобности. У нас всё на конях помещается, а кто безлошадный, тот на горбу потащит.

— Так зачем же сюда их тащили? — удивился я.

— Так то не наши, — рассмеялся казак. — Тут допрежь нас венгры стояли, то их возы. А чего они их тут побросали, того не ведаем.

На том и разошлись после взаимной присяги на иконе Богородицы, которую казаки притащили, как оказалось, с собой. Не прошло и получаса как троица сечевых полковников покинули наш стан, а их лагерь словно ожил. Конные и пешие казаки покидали его, растянувшись длинной вереницей по дороге на Ельню, чтобы убраться как можно дальше от польских станов прежде, чем об их уходе узнают в ставке Жигимонта. Ещё через час в опустевший лагерь вошли передовые сотни конницы, да и стрельцы за ними поспешили.