Было записано - Greko

[2] Есть знаменитый эпизод времен Кавказской войны (скорее легенда). Во время марша по горам солдаты легли вповалку в глубокую рытвину, образовав живой мост, чтобы смогли проехать полевые орудия. Подвиг запечатлен на картине Ф. Рубо.

[3] Спрятать надежно тело К. С. Траскина не вышло. Горцы раскопали могилу и продали тело за двести рублей серебром его брату, А. С. Траскину, начальнику штаба Кавказской линии и Черномории (почему-то в Вики его ошибочно назвали начальником штаба ОКК).

[4] По разным оценкам чеченцев было от полутора до трех тысяч. Они уничтожили — убили, ранили, контузили — от двух до четырех тысяч (потери рядовых были серьезно занижены, офицеров потеряно: убитыми — 2 штаб- и 7 обер-офицеров, ранено — 57 и тех, и других). Командовали силами сопротивления наибы Шоип-мулла и Улу-бей. Блестящий пример эффективной атаки против превосходящего противника с использованием партизанской тактики и особенностей местности. Шамиль не успел присоединиться. Опоздал на день. Возможно, будь он в отряде, дело бы закончилось полным разгромом. Но и так, как вышло, стало самым кровопролитным поражением русских на Кавказе до Даргинской экспедиции 1845 г. М. С. Воронцова.

Глава 19

Коста. Герзель-аул — Червленая, июнь 1842 года.

Вот и мне довелось, наконец, испытать на своей шкуре еще одну из неприглядных сторон войны и её последствий. Я не о ранах, конечно. Их получил столько, что, по итогу, с учетом последнего шрама через все лицо (тут вынужден не согласиться с бытующим эффектным мнением о том, что шрамы красят мужчину. По мне, я бы отказался от такого «украшения» на лице. Их и так с лихвой хватало на всем теле.) можно было с уверенностью говорить, что на мне теперь не было живого места.

Я о полевых госпиталях. Прежде все мое лечение проходило, скажем так, в частном секторе. А теперь, лежа под открытым небом в Герзель-ауле я с тоской вспоминал о станице Прочноокопской, в которой хоть чуть Богу душу отдал, но на отдельной кровати и под крышей. Теперь же я был одним из тех, кто лежал вповалку в страшной, воняющей и стонущей куче-мале, мечтающей о любом навесе, чтобы оказаться в тени. Раненых было под две тысячи человек! Как никогда прежде мне стало понятно, как выглядит понятие «как сельди в бочке». Только им, рыбам, все по фигу. Мертвые же! А тут? А тут — вонь, смрад, ни секунды тишины из-за постоянных криков боли, а то и предсмертных хрипов. Тут не раз и не два рядом со мной умирали люди. Можно было считать, что повезло, если их тут же относили. А так приходилось лежать и с мертвыми в обнимку. И эта фраза про «обнимку» не было образным выражением.

И, следуя поразительной человеческой способности к привыканию и выживанию почти в любой ситуации, нос воротил от всего только первые несколько часов. Потом стало понятно, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Поэтому уже радовался, что в отличие от многих и многих я был способен кое-как передвигаться, что-то мычать, изображая речь, а, значит, хотя бы мог обеспечить себя кружкой воды или попросить, чтобы сменили гниющую повязку.

Правда, мне опять повезло. Сваленным в общую кучу я провел всего лишь два дня. На третий вышло мне послабление за прежние заслуги. Меня, как разжалованного, но все же побывшего офицером и оставшегося дворянином, отделили от солдат и положили вместе с господами на освободившееся место. Появилось пространство вокруг. Совсем небольшое, но уже нельзя было сравнивать себя с селедкой. Все остальное ­ — изменилось мало. Из-за ужасающих ран, жары, пота, нечистот — вонь никуда не исчезла. Все эти условия вместе привели меня к другому сравнению. Я вспомнил чашку Петри. «Посев» в этой чаше произошел самым прозаичным путем. Не мог не произойти. Чтобы такие идеальные условия да прошли мимо внимания червей⁈ Нет, конечно. Они завелись в большом количестве. И здесь человек нашел для себя утешение. Многие полагали, что благодаря их круглосуточной работе удавалось избежать более страшных воспалений и гангрены. Может и так. Только я все равно, с трудом сдерживал рвотные позывы, наблюдая за тем, как они копошились в наших телах, в скинутых на землю бинтах после перевязки. Как они расползались по соломе, служившей нам периной.

И, тем не менее, все понимали одно: лучше не будет. Поэтому: не след тратить силы на нервические реакции, на проявление брезгливости и прочее. Задача одна — выжить. И, если условия мало способствуют этому, значит, нужно не только не обращать на них внимания, а, наоборот, противопоставить им что-то жизнерадостное. Чтобы ты всегда мог, оглянувшись на весь ужас вокруг, вздохнуть и подумать про себя, что все равно: жизнь — это дар. Она прекрасна. И в любом случае — всяко лучше, чем смерть. За жизнь можно и должно бороться. И первое условие такой борьбы — не поддаваться унынию, не сгибаться под обстоятельствами и находить любую возможность для улыбки, а то и смеха.

Наверное, первым такой пример и направление верной дороги нам указал майор Шуляковский. Одна из пуль, ранивших его, пробила часы и «впечатала» часть их механизма в тело. Доктор Александрович долго корпел над офицером, вытаскивая пули из груди и бока. Заметно удивившись, доктор в очередной раз вынул из тела раненого колесико от часов. Шуляковский, старый человек, который все время операции ни разу не застонал, вынес с необыкновенной бодростью все эти мучения, завидев детальку и реакцию доктора, с улыбкой сказал:

— Уж этот механизм совершенно излишний.

И Шуляковский выжил…

А уж глядя на него, нам молодым уже было и стыдно «упиваться» своей болью. Мы дружным строем встали (лежа) на эту дорогу выживания и принялись обустраиваться, окружая себя, занимая себя тем, что поднимало нам настроение. Тем, что в первую очередь характеризовало не войну, а мирную жизнь.

И вот уже откуда-то появилось угощение, вино и карты. Кто-то достал и приволок доску со складного стола. Чтобы все было честь по чести, покрыли её сукном, оторванным с воротника шинели. Не Бог весть какое украшение, а все равно. Ухо ловило привычный звук шлепающих по сукну карт, посылало его мозгу. Мозг одобрительно кивал, полагая, что темная сторона карточных игр сейчас менее важна и не сравнима по целительному значению с той привычной волной возбуждения и азарта, которая сразу же поднималась за столом и охватывала всех без исключения: и игравших, и наблюдавших за игрой. Не мудрено,